i_0e02284c13ff104d

непривычным и терпким - мужским потом, который особенно сильно ощущался, когда мы вместе склонялись над лотком, вытаскивая очередную фотографию.

…Мне хотелось бы, чтобы эти карточки лежали сейчас передо мной -

потрогать их, почувствовать подушечками пальцев старую шершавую

фотобумагу. Но я не могу этого сделать. Я открываю отсканированные файлы

на экране своего компьютера, чтобы всмотреться - и не узнать далёких и

почти незнакомых людей.

Вот мальчик с правильными, немного прибалтийскими чертами лица, пухлыми

щеками, твёрдым подбородком и очень серьёзными глазами. Карточка

черно-белая, но я знаю - глаза у него голубые, особенно при ярком свете.

Губы плотно сжаты, как будто что-то рассердило его. Мягкие светлые

волосы закрывают лоб, он только что вернулся после летних каникул с

дачи, волосы выгорели на солнце, и оттого все пряди разных оттенков.

Белая рубашка застёгнута на все пуговицы, на лацкан старого пиджака от

школьной формы прикреплён октябрятский значок. Мальчик предпочёл бы быть

на этой фотографии в новой форме, но она испачкана, ведь его вываляли в

канаве. Он так пристально смотрит на меня, что кажется - сейчас моргнёт, отвернётся и убежит, смущённый тем, что я слишком долго разглядываю его.

Вот несколько фотографий ещё молодой и по-своему красивой женщины. Она

очень хочет нравиться тому, кто делает эти снимки. Сидит в короткой

юбке, развернувшись к камере в профиль и закинув ногу на ногу. Стоит в

облегающем платье с широким лакированным кожаным поясом, прислонившись к

стене и по-балетному изогнувшись. Крашеные белые волосы придают её лицу

что-то скандинавское, но она слегка полновата, и первое впечатление

стирается из-за большой груди и широких бёдер. Она улыбается, чуть

склонив голову,- это придаёт её лицу игривое выражение. Карие глаза и

тонкие губы подчёркнуты косметикой, но не слишком - не хочет выглядеть

вульгарно. Она позирует, но, кажется, не для снимка, а чтобы быть

красивой и желанной здесь и сейчас.

Этих людей больше нет, потому что нет ни мыслей, ни чувств, которые

владели ими в момент, захваченный плёнкой. Этот мальчик и эта женщина -

они исчезли, пропали навсегда, остались в небытии. И мне даже кажется, что вытаскивать на свет эти старые снимки - непростительное кощунство.

Воспитание в нашей семье было весьма однозначным. Если я делал что-то

плохое, получал серьёзную взбучку. Не могу сказать, предполагались ли

награды за хорошее поведение,- насколько помню, ничего выдающегося я

никогда не совершал. Таким образом, система кнута и пряника являлась в

ипостаси кнута либо его отсутствия. Мама много работала, большую часть

времени я был предоставлен самому себе. Но воспитательйо-карательные

меры принимались достаточно часто, потому что поводов было предостаточно.

Вторым инструментом была психология. Среди подруг мама считалась хорошим

психологом, способным не только найти корень проблемы, но и помочь выйти

из замкнутого круга. Не знаю, пользовались ли они её советами, но

задушевные беседы случались достаточно часто и длились далеко за

полночь. Время от времени испытывать на себе мамины психологические

таланты приходилось и мне.

Перед каждой такой беседой мама подзывала меня особой

задушевно-психологической интонацией, которая, несмотря на то что я

знал, к чему это ведёт, действовала, словно флейта факира на кобру. Я

послушно шёл в её комнату и готов был рассказать, о чём бы она ни

спросила. Я знал, что за психологическими разговорами никогда не

последует взбучка, поэтому страшиться нечего. И тем не менее боялся их, потому что всякий раз рассказывал то, чего не собирался говорить никому.

Иногда я начинал плакать и признавался в самых страшных своих грехах и

помыслах. Мама успокаивала меня, на какое-то время становилось легко и

хорошо, как, наверное, христианину после исповеди. Только много позже, когда беседа была давно закончена и я сидел один в своей комнате, я

начинал вспоминать, в чём покаялся на этот раз, и мне становилось

невыносимо горько и обидно. Я снова плакал, теперь в одиночестве, и мне

казалось, что несчастнее меня нет мальчика на всём белом свете. Я знал, что рано или поздно мои откровения всплывут, чтоб обратиться против

меня, когда будет за что отругать. Но не это было причиной моих слёз. Я

чувствовал, что меня открыли, выпотрошили, вычистили, вывернули

наизнанку и снова закрыли. Внутри было пусто, я мог часами лежать, уткнувшись в стену, сотни раз повторяя один и тот же рефрен: “Меня никто

не любит, меня никто не любит, меня никто не любит…”

В один из выходных после истории с канавой мама позвала меня к себе

таким задушевным тоном. Я не представлял, что могло послужить причиной

сегодняшней беседы, потому что ничего особенного за последнее время не

произошло.

Я остановился на пороге, как будто зашёл на минутку и готов выполнить её

поручение, если таковое последует. Я надеялся, что ошибся и беседы не

будет. Я мог подмести полы или отутюжить бельё, только бы не пришлось

сейчас садиться рядом с ней. Но нет. Она была настроена на

психологический лад.

Мама сидела в кресле с видом оракула и курила. Клубы сигаретного дыма