I

зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в

коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню.

Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них

благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой

почему-то не было и следа.

Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к

себе. И все казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая

женщина и зачем её сюда привезли.

Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и

встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками

монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два

больших окна, у которых стояла она - женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила

порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её

восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей

красе.

- Так ты шьешь? - тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный,

женственный и глубокий.

- Да, мадам, - ответила девушка.

- Откуда ты? - снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь.

- Я родилась в Турине, мадам, - неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным

утром рассказывал ей старик Парно, - меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала

чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила.

Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её

глаза:

- Кому ты молишься, дитя? - спросила она с радушным вниманием.

- На сестрицу мою, Сару Кали, - робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно

улыбнулась и снова отошла к окнам.

- Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, - сказала она и

увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. - Но ты будешь шить, - каким-то угрожающе

серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она.

- Да, мадам, - постаралась так же серьезно ответить девушка, - но могу ли я узнать ваше имя?

- Меня зовут сестра Элоиза, - словно утратив интерес к общению, ответила та.

За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно

благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный

материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически

не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных

живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её

монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было

совершенно незыблемо в этих стенах.

Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была

предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении

завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в

разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду

забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в

монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка

с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и

сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного

мужа.

Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её

коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно

трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье

заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично

следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её

возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.

В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в

монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос,

словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель

получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда

это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во

всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно. К чему столько правды, если не

знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но