И Аз воздам

Вернулся отбывший очередное наказание отец, жизнь пошла уготованным путём. Семён стал Совой, после гибели в тюрьме отца приобрёл большой авторитет на Хитровке, его шайка не брезговала ничем, добывая средства на безбедное житьё. Числились за ней и грабежи, и разбой, и убийства.

А покутить, пороскошествовать Семён любил. И охоч был до женщин. Однажды в блудилище он встретил Алёну. И был сражён невероятным сходством имени, почти одного с матерью, а более того — внешностью. Будто близнец была Алёна Алине. Семён накрепко прикипел к ней. Только сейчас закончилось его мучительное раздвоение. Ненависть ушла, осталась любовь. Но уже не к Алине, переставшей являться ему, — к Алёне.

Семён побывал в окопах Первой мировой. Дезертировал. И с головой ушёл в революцию, преобразовав свою шайку в Хитрованский отряд Красной Гвардии имени Карла Энгельса. Летучие патрули отряда больше занимались грабежом, чем охраной революционных завоеваний. Потому командир отряда не чурался самолично патрулировать особенно заманчивые места: рынки, магазины, вокзалы. Осенней ночью патруль под командованием Савенко вывел на расстрел комиссара Временного правительства Владимира Игнатьева. Семён стал вторым у Марии. Первым был сын Алёны — Владимир.

ДЕЛА НЕ ТЕРПЯТ ОТЛАГАНИЯ

Владимир проводил Альберта и Марию до самых дверей, вошёл с ними в квартиру. На шум выскочил Вилор, остолбенел, хлопая гляделками.

— Вы, граф, пройдите с Марией к тётушке, успокойте её, а я пока с товарищем поговорю, — сказал Игнатьев, крепко взял Вилора под локоть, повёл его в соседнюю комнату. Тот уже сообразил, что ничего хорошего его не ждёт, шёл, вернее, волокся, как на плаху.

— Только прошу вас, не уезжайте без меня, я только попрощаюсь и поеду с вами, — сказал вдогонку граф.

— Как это попрощаюсь? — Шаховская тоже вышла из своей комнаты. — Как это вы уезжаете? А Мария? Да и мы не поговорили ещё толком. Я не могу так отпустить вас.

— А я не могу остаться, весьма сожалею, — Вартбург действительно выглядел очень огорчённым. — Дела не терпят отлагания… э-э-э, отлагательства. Я должен иметь отъезд прямо сейчас. Немедленно. Я всё объяснил Марии, она знает и не сердится на меня. Ведь так, дорогая? Вы же не сердитесь?

— Как я могу сердиться на вас, милый Альберт? — отозвалась она. — Да и что толку сердиться? Я знаю, без важной причины вы не оставили бы меня.

— Ах, как жаль! — сказала Александра Александровна, — я с удовольствием ещё попировала бы с вами, мы так хорошо беседовали. Прощайте же, но знайте: во мне вы всегда найдёте друга. Однако не буду более мешать — вам, наверное, нужно договориться о дальнейшем.

Граф поцеловал ей руку, рассыпаясь в признательности. Она улыбнулась в ответ, вернулась в комнату. Альберт приобнял Марию:

— Самый лучший выход, Мари, поехать сейчас со мной. Я завезу вас в Германию, а сам выеду в Англию. Таков есть мой маршрут. Вояж займёт, я думаю, около двух недель. Что вы будете делать здесь, в неустроенной стране всё это время? Как вы будете жить?

— Вы оставите меня без денег? — улыбнулась Мария.

— Зачем вы всё шутите? Причём здесь деньги? В Москве работает филиал Немецкого банка, вы не будете иметь материальных затруднений.

— Простите мне действительно неудачную шутку. Вы же не сердитесь? Нет? Нет?

— Я не сержусь, на вас нельзя сердиться. Но я сейчас говорю исключительно серьёзно. Даже на примере этого э-э-э… шибанутого соседа можно легко составить мнение о нравах, которые есть царить здесь.

— Да, нравы здесь действительно далеки от нормальных, — чуть улыбнулась Мария, — и страна действительно не устроена. Но она — моя. Да и моя тётушка здесь, без неё я не поеду. Вы не волнуйтесь, мы быстро закончим в Москве необходимые дела, и вы встретите нас в Германии.

— Я буду сердечно нетерпеливо ждать этого дня. Прощайте же, meine Liebe! — граф поцеловал Марию, обернулся к вышедшему в коридор Владимиру. — Я готов, можно ехать.

— Да, нам действительно надо ехать, — сказал Игнатьев. — Уже очень поздно.

CМЕРТУШКА В ОКОШКО ПОДМИГИВАЕТ

— Поздно уж менять-то. Поздно, поздно, пропали мы, — Глафира привычно стелила постель, но руки её двигались сами по себе, безжизненный взгляд был уставлен в одну точку на потолке, говорила она на одной ноте, безо всякого выражения, точно человек, готовящийся к невозвратному уходу и очень того не желающий.

— Ты не каркай поперёд батьки, — нехотя отозвался супруг. — Погоди пропадать, поживём ещё.

Вилор утопал в роскошном кожаном кресле, в котором когда-то любил сиживать профессор истории. Одолевала мучительная дума.

Напугал его приезжий щёголь. Здорово напугал. Хотя и руки жал, чуть не обнимая, и благодарил с придыханием за проявленные пролетарскую сознательность и революционную бдительность. Но Евсеева всеми этими завесами трудно было обмануть — таких говорунов на своём веку он видел-перевидел, а потому его отнюдь не ввели в заблуждение подобные знаки внимания.