И Аз воздам

Гораздо большее значение Вилор придал как бы вскользь брошенным словам о том, что приезжая дама и её муж, хоть и графы, но представляют собой огромную ценность для Республики. И не дай Бог, если какая-нибудь сволочь — тут гость значительно глянул поочерёдно на Вилора и Глафиру — каким-либо образом причинит им вред. Или своим действием, равно как и бездействием, допустит, чтобы таковой вред был им нанесён.

И при этом улыбнулся ещё. Ласково так.

Только от той улыбки у Вилора, словно холодный ужик прополз за ворот. Наблюдал он, случалось не раз, как такие же молодцы, так же вот скалясь, сдирали с людей кожу. И много ещё чего делали, опять же улыбаясь. Поёжился Вилор, вспоминая.

Но был тут и плюс. Заключался он в обрисовавшейся определённости. У Евсеева теперь оставалась одна задача: хранить и беречь соседок своих, как зеницу ока. Вычислив данную мысль, Вилор немного отошёл от уныния. Оставалось решить, как быть с заказом — чёрт его попутал связаться с Васей, с бандюганом пробитым.

— Ничего не поздно, — стараясь быть уверенным, сказал он. — Завтра с утра поедешь к своему Васе, скажешь, что уехала буржуйка эта, укатила в свою загнивающую заграницу. И тётку, мол, с собой захватила. Нечем Васе тут поживиться.

— Не поверит он. А и поверит — скажет, что ж вы, сволочи людей тревожите? Он уж, небось, и шайку сколотил на дело идти. Пропали мы, пропали, — Глафира говорила всё так же монотонно, разобрала готовую уже постель, принялась стелить заново.

— А всё ты корова! — Вилор возвысил голос, ненавидяще глядя на мощные тылы супруги, — связалась с отщепенцами трудового класса, а мне теперь отдуваться.

— Да етит же ж твою мать! — до дикости несправедливое обвинение вывело Глафиру из транса, она опустилась на кровать, голос же её поднялся до истерических высот. — Да не я ли тебя, долбо..а, предупреждала: не связывайся с Васей, не связывайся, паразит! А теперь я же и виноватая осталась! А? Я виноватая?

— Ну не я же, — рассудительно ответствовал супруг, истерика жены его, похоже, ничуть не тронула. Подождал ответа ошарашенной Глафиры, не дождался. — Ты виновата, тебе и исправлять. Так ему и скажи: срулили, мол, обе с концами. Если он залупится, сунешь ему денег. Ну, вроде как возмещение за понесённые хлопоты и моральные страдания. Я тебе тыщу выделю. Только ты не сразу ему все отдавай, начни с пятихатки, уступай постепенно. Будет кочевряжиться, дай ему. Как-нибудь фигуристо, с присвистом, с притопом дай.

— Чего дай? — не поняла Глафира.

— Того самого, — скривился Вилор. — Ты из себя голубицу-то беспорочную не строй. В новинку как будто кувыркаться с ним.

Глафира открыла было рот, хотела возразить. Да что уж теперь-то…

— Уж расстарайся за ради такого случая, — съязвил супруг, — когда смертушка вон в окошко подмигивает.

И так он убедительно это сказал, что Глафира невольно повернула голову к окну. Никого не увидела, конечно.

— Всё на этом, — веско сказал Вилор, — постановляю: митинг считать законченным. Давно уже спать надо.

ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ — ПОТОМ!

Спать. Надо спать. Очень, очень поздно. Надо спать. Завтра много дел. Очень, очень много дел. Надо спать. Очень поздно.

Мысли Марии вяло брели по кругу, желанный сон никак не хотел приходить, заблудившись в нахлынувших за последние дни впечатлениях. Она перебирала их, пребывая в вязком полусне. Ей стали известны трое из четверых. Узнать, где затаился четвёртый — лишь вопрос времени и только. Она в этом не сомневалась, твёрдо была уверена.

Значит, уже можно приступать к делу.

К делу?

Разве можно делом называть убийство? Пусть и в отместку за злодеяние, совершённое над ней и её любовью. Всё равно, разве можно?

Но ведь это и не убийство вовсе. И она не убийца. Скорее уж палач, исполняющий приговор.

Да, но кто же вынес этот приговор? Она сама? Разве имеет право палач быть одновременно и судьёй?

А если это Божий суд? Она исполняет волю Господа. Если бы Он не хотел, то не предал бы этих зверей в её руки. Она не искала их, более всего на свете желая забыть. Они сами пришли к ней, без малейших усилий с её стороны. Сами! Ибо такова была воля Божья. Значит, она — лишь орудие Божьего суда.

Но ведь Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам»? Имеет ли она право на месть?

Скреблось что-то за стеной. Негромко, въедливо. Стучало, глухо стучало её сердце.

Однако месть ли это? Появление Владимира нарушило миропорядок — страшная ноябрьская ночь влезла в её сознание и не хотела уходить. Но жить с ней нельзя, невозможно. Потому что это не жизнь, а мучительное существование, непреходящая боль и многократное умирание.

Изгнать воспоминания можно было, только убрав всех действующих лиц той ночи. Всех четверых. Следовательно, она замышляла вовсе не месть. Она собиралась совершить закономерный, необходимый акт, чтобы продолжать жить дальше. И пока этого не случилось, она не будет чувствовать ничего, не позволять себе никаких ненужных сейчас эмоций, никаких душевных метаний и смятений.

Холодный расчёт, полное безразличие сейчас — всё остальное потом.

Всё остальное — потом!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ