И будут люди

Что-то похожее на смех прокатилось по совсем уже сломанным шеренгам. У выпускниц весело заблестели глаза: им явно начинал нравиться этот бесцеремонный, жизнерадостный представитель новой власти.

Шокированная начальница побледнела как смерть. Подергала дрожащей рукой крест на груди, судорожно глотнула воздух и попробовала еще раз восстановить нарушенный порядок:

— Дети…

— Позвольте, гражданочка, уж мне сказать им слово.

Покачнувшись, начальница отошла, прижалась спиной к стене — как раз под тем местом, где когда-то висел портрет царя, а теперь чернел прямоугольник невылинявших обоев. А представитель новой власти энергично сорвал с головы кепочку, махнул ею в воздухе.

— Гражданки будущие учительницы! Первым долгом от имени молодой Советской власти передаю вам горячий пролетарский привет!

Он на минуту умолк, искренне удивленный тем, что выпускницы не кричат «ура», потом снова махнул снятой кепкой, будто разрубал ею воздух.

— Пролетариат всей России скинул кровопийц буржуев и помещиков, взял власть в свои руки, чтоб, значит, задушить мировую гидру — буржуазию!..

Охрипший на митингах веселый голос его разбивал извечную монастырскую тишину актового зала, все больше ошеломляя выпускниц. Размахивая кепочкой, представитель губернского ревкома сообщил, что и на Полтавщине власть перешла в руки Советов, которые будут строить социализм. А для этого, гражданки будущие учительницы, надо ударить не только по недобитой мировой буржуазии, но и по тому, что осталось у нас после нее, в том числе по сплошной неграмотности трудового народа. И хотя вы, гражданки, не пролетарских кровей, а, так сказать, из духовенства, которое тоже является темным пятном, оставшимся нам от распроклятой буржуазии, однако мы вас просим честно трудиться и не поддаваться саботажу. Вы должны учить наших детишек писать и читать, чтобы они росли грамотными, а не так, как их отцы, только чтоб, конечно, без разного там опиюма… За что и будет вам от пролетариата великая благодарность…

Он умолк, отступил, сияя веснушчатым лицом, повернулся к начальнице, которая уже едва держалась на ногах:

— А теперь, гражданочка, выдавайте документы.

Так, с благословения новой власти, вернулась Таня домой зимой 1917 года народной учительницей. На другой же день она собиралась пойти устраиваться на работу, однако отец не пустил ее:

— Посиди, детка моя, дома, пережди, пока пройдет эта смута. Хватит с меня и того, что мой сын пошел служить антихристу.

Дома творилось что-то невероятное. Отец сгорбился и постарел, часто заходился кашлем, хватаясь рукой за грудь, под сухими сверкающими глазами его лежали черные тени. Мать уже не возилась весело возле печи, а вздыхала и часто плакала, закрывая лицо фартуком, и тогда к ней лучше было не подступаться. В первый же день она накричала на Таню, а потом обняла ее, припала мокрой от слез щекой, горячо просила:

— Дочка, поговори!.. Поговори с Федьком!.. Если он нас не жалеет, то пускай хоть о себе подумает. Вернутся настоящие власти — не миновать ему виселицы!

Федько приходил домой поздно вечером — ночевать. Отец с ним не разговаривал — сразу же запирался в своей комнате, глухо кашлял, но брата, казалось, это мало беспокоило. Он врывался в дом, веселый, возбужденный, красный с мороза, ставил в угол винтовку, швырял на лавку кожух с красной широкой лентой на рукаве, громко командовал:

— Мама, дайте чего-нибудь поесть!

Мать испуганно шикала на него, трясла обвисшими щеками:

— Тс-с-с, изувер!.. Отец вон доходит, а ты кричишь, как цыган на ярмарке!

— Все еще кашляют? — спрашивал Федор. — Надо бы им лечиться.

— Да уж долечил родной сынок — хоть сейчас в могилу, — говорила укоряюще мать, подавая на стол.

Федько на это ничего не отвечал. Жадно, по-волчьи двигая челюстями, ел борщ, громко разгрызал мослы, по хате даже треск разносился.

— Зубы поломаешь, дурной! — ужасалась мать.

Она и сердилась на сына, и вместе с тем ей жалко было его, ой как жалко! Он же молодой, неразумный, того и гляди где-нибудь всунет свою голову в петлю. Разве же в наши дни далеко до беды! Все пошло шиворот-навыворот, все перепуталось на белом свете, уже и не разберешь, где верх, где низ.

— Ничего, мама, наши зубы не так легко сломать! — весело утешал сын. Он поднялся, высокий, стройный, играя мускулами и поблескивая цыганскими глазами, прижал мать к широкой груди. — Мы с вами, мама, еще тряхнем мировую буржуазию!

— Пусти, непутевый! — вырывалась мать сердито, замахиваясь на сына тряпкой. — И за какие такие грехи послал нам господь этого баламута? — жаловалась она, а Таня не сводила с брата испуганных глаз.

Брат казался ей чужим и непонятным. Его будто подменили с тех пор, как она вернулась в последний раз. Что-то новое, взрослое и мужественное, появилось в нем, и Таня теперь не решилась бы так, как прежде, положить на его голову ладонь, прижаться к нему щекой. От него так и веяло этими сборищами, демонстрациями, митингами, в которых закружилась обезумевшая от воли Россия.