И будут люди

— Жалуемся, что народ перестал верить в бога, перестал слушать своих отцов духовных, впадает в ересь. Ищем тому причины и не хотим сами на себя посмотреть со стороны. Погрязли в чревоугодии, пьянствуем, ругаемся последними словами, завидуем друг другу, заботимся не о том, чтобы постами и молитвами очищать душу свою, а о том, чтобы содрать с несчастного меньшого брата последний клочок шерсти, — какой пример мы подаем пастве своей?

Худощавое, аскетичное лицо отца Виталия дышало осуждением, красивые черные глаза, которые навеки полонили Танину сестру, да и ей самой снились когда-то не одну ночь, полнились болью. Отец, покачиваясь в такт Васькиному ходу, виновато молчал, Таня же не сводила глаз со своего зятя.

— Вчера перепились, перессорились — гадко было смотреть. И это святые отцы, служители церкви, духовные наставники… Погибнет наша церковь, погибнет… Своими руками разрушаем ее, выдергиваем кирпич за кирпичом, а кричим, что это рука слуг дьявола, предаем анафеме каждого, кто ищет своих путей к божьему престолу…

Слова отца Виталия нагоняли на Таню страх. Что-то непонятное и тревожное, какой-то черный тупик мерещился ей, и она пугливо куталась в большой мамин платок, втягивала голову в плечи.

Но утро было такое славное, что скоро страхи ее рассеялись. Величественным покоем и умиротворением дышало все вокруг. Небо и земля, трава и деревья, поля и леса — будто в огромном голубом храме после торжественного богослужения. Ясное, омытое росой солнце еще не успело разогреться, весело светило Тане прямо в лицо. Она щурила глаза, и тотчас на веках начинали вспыхивать маленькие радуги, трепетно мерцали, переливались всеми цветами. А на душе ее стало так же ясно и торжественно, как и вокруг, и уже печальный голос Виталия, казалось, звучал все глуше и глуше, будто она уходила вперед, а он оставался на месте.

Но вот голос его снова настигает Таню:

— Как тебе понравился сосед, сидевший рядом с тобой?

— Как понравился? — удивилась вопросу Таня. А почему он вообще должен ей нравиться? Он не оставил после себя никакого определенного впечатления, она не могла сейчас даже сказать, красив ли он был с виду, потому что смотрела на него с высоты своих семнадцати лет: в ее представлении он был просто старик.

— Ведь ему, наверно, уже лет тридцать? — сказала она.

— Тридцать? — повторил зять, не в силах сдержать улыбки при такой детской наивности свояченицы. — Ему уже за сорок.

— Так он такой же, как мой отец!..

— Ну, не такой уж он и старый, — возразил Виталий. — И не по годам судят о возрасте человека, ведь часто бывает так, что тридцатилетний человек выглядит старше сорокалетнего… А твой сосед, Таня, очень хороший, набожный человек.

— Он мне тоже понравился, — сказала вдруг Таня, вспомнив наконец внимательные глаза, тихое, ласковое лицо своего соседа.

— Он не может не понравиться, — убежденно проговорил Виталий. — Если бы таких людей у нас было больше, святая наша церковь могла бы быть спокойной. Ты только послушай, Таня, что он мне сказал позавчера, после богослужения. «Знаете, я так рад, так рад: у меня украли с воза четыре мешка пшеницы!» — «Чему же тут радоваться?» — спрашиваю. А он, ты только послушай, Таня, — он мне и отвечает: «Когда я шел в церковь, то у меня не было с собой денег, чтобы подать милостыню божьим людям: кошелек дома забыл. И так мучила меня совесть во время богослужения, так мучила, что я и места себе не находил! А теперь — пускай эта пшеничка будет моей милостынькой…»

Таня молча слушала, подавленная святостью этого человека.

— Счастливая, должно быть, его жена, — наконец сказала она.

— У него нет жены.

— Нет?

— Он вдовец. Жену бог забрал три года назад.

— И у него есть дети?

Танин голос звучит жалобно, он тоненький, как ниточка, вот-вот оборвется — так ей жалко неведомых сирот детей.

— Да, два сына. Один уже парубок, а другой лет тринадцати.

Таня немного разочарована, ей почему-то хотелось, чтобы сыновья ее соседа были совсем маленькими, такими невинными ангелочками в пеленках. Чтобы их надо было носить на руках, поить из голубой чашечки, убаюкивать, петь песенку про гули, про кашку и борщ.

Виталий еще что-то говорил, но Таня уже не слушала его. Охватила руками колени, оперлась на них остреньким подбородком — задумалась о чем-то своем.

Васька трюхает да трюхает помаленьку, возок поскрипывает, отцова голова покачивается, и Таня не замечает, как дремота смежает ее глаза своими прозрачными пальцами.

От Яресек до Хороливки добрых тридцать верст да еще и с гаком.

Удивительная штука этот гак! Выдумал его, должно быть, какой-то большой шутник, не запорожский ли чародей, да и прицепил в конце каждого шляха, что простелились по необозримым полям Украины.

«Далеко ли еще, дядька, до Яресек?» — «Да еще добрых верст десять с гаком».

Едет человек час, едет другой. Стелется под колеса дорога, медленно разворачивается перед затуманенным взглядом, словно бесконечный сувой полотна. Уже, казалось, проехали и десять верст, где-то должен кончиться и гак, а Яреськи как сквозь землю провалились!

«Хозяин, до Яресек далеко?»