И будут люди

— Паныч, идите к нам! — весело кричали стиравшие белье женщины.

— Научите и нас кататься, паныч! А мы вас за это погреем! — смеялись они.

Немного отъехав, Таня шипела сердитой гусочкой:

— Не смотрите на них!.. Слышите, не смейте смотреть!

— Я и так ведь не смотрю! — совсем смешавшись, защищался Олег.

— А почему тогда они вас зовут? Почему только вас?..

Тут Олег терялся, не знал, что ответить. В самом деле, почему они всегда зовут только его?

Но даже эти разбитные молодицы не могли нарушить очарование их мира. Разрушило, разбило очарование другое.

Однажды перед обедом, когда они уже собирались возвращаться домой, кто-то сыпанул, будто из пригоршни, частыми выстрелами. Прогрохотал, захлебываясь, пулемет. Ах!.. Ах… Ах!.. — сердито отозвалась пушка. Над местечком прокатилась волна многоголосого рева, выплеснулась на речку, отлаженная ледяным покровом, зашуршала в камышах. На улицу выбежал человек — волосы всклокочены, шинель расстегнута, по лицу наискось, словно кто-то мазнул красно-синею краской, набухал, наливаясь кровью, след от удара. Тяжело, со стоном дыша, хватая морозный воздух широко раскрытым ртом, он прыгнул на лед, сорвал с себя шинель, полы которой путались под ногами, по-заячьи петляя, побежал в камыш.

И сразу же на другом конце улицы вырос темный клубок людей и коней, бешено покатился вниз, разматываясь, как сувой полотна, с криком, с гвалтом, свистом, выстрелами. Остановились, затанцевали храпящие кони возле молодиц, всадники замахали, матюкаясь, плетками.

— Говорите, сволочи, куда он удрал?

— Плеткой их!.. Плеткой, так их растак!..

Женщины плакали, кричали, закрываясь руками от плеток, а испуганная Таня никак не могла снять ботинок с коньком: сгоряча дернула за шнурок и затянула петлю в тугой узелок — хоть зубами грызи! Олег опустился возле нее на колено, пробовал развязать шнурок, торопливо говорил:

— Таня, не бойтесь… Таня, не бойтесь… — хотя у самого побелели от страха губы и дрожали непослушные пальцы.

— Бейте вон тех, что на коньках… Они скажут!..

Разбивая копытами коней лед, к ним подлетели два всадника.

Один из них замахнулся плеткой, блеснул золотым погоном в Танины испуганные глаза.

— Где беглец?

«Сейчас ударит», — подумала Таня, но даже не пыталась прикрыть голову руками. Как завороженная смотрела на черную гадюку, которая взвилась над ней, шевеля раздвоенным кончиком. И такою юною беззащитностью веяло от ее небольшой фигурки, что всадник вдруг засмеялся, взмахнул рукой, опустив плетку на круп коня, и помчался к своим товарищам, которые все еще безжалостно выбивали из молодиц пыль.

То ли какая-то из женщин не выдержала, сказала, куда скрылся беглец, то ли они сами догадались, увидев шинель, что лежала на льду, распластав полы, словно подбитые крылья, только вскоре преследователи выволокли раненого из камыша, бросили прямо на лед, окружили воющей злобной оравой, засвистели черными нагайками.

— Убьют!.. Они его убьют!..

Таня беспомощно смотрела на растерявшегося Олега полными слез глазами, вся дрожала, изо всех сил прижимая к груди белую муфту.

Но вот солдаты расступились, открыв лежащее на льду, исполосованное нагайками тело.

— Готов?

— Не, еще дышит.

— Живуч большевик!

— Пристрелить?

— Пускай так подыхает.

Вскочили в седла, взмахнули нагайками, гикнули и умчались в город, высекая копытами коней из льда голубые холодные искры. Женщины, стиравшие белье, как испуганные куропатки, сбежались к неподвижному телу, невольно подошла к ним и Таня: какая-то сила толкала ее в спину, девушка не могла противиться ей. Молодицы так враждебно взглянули на нее, будто это она, Таня, выдала этого человека преследователям, и одна из них сурово спросила:

— Вам чего здесь надобно, панночка?

— Могла бы я… чем-нибудь помочь? — пробормотала Таня, чувствуя, что она вот-вот расплачется.

— Хватит, помогли! Идите катайтесь себе с панычем, а тут вам делать нечего!

Опустив голову, Таня, словно побитая, отошла от молодиц. Свет сразу померк для нее, — куда бы она ни смотрела, всюду видела страшную окровавленную спину человека, неподвижно лежавшего на льду.

Она все еще остро чувствовала одиночество и неуместность этого катания на льду. Не воображала уже себя снегурочкой, боялась встретиться глазами с Олегом, прочитать в них осуждение.

Прийдя домой, Таня тихонько забралась в буфет, святая святых матери, достала самую большую банку варенья, тайком вынесла в сени. Пусть только немного стемнеет, она отнесет это варенье тому человеку, которого она узнала сразу, как только он выбежал на лед. Варенье малиновое, мама всегда угощала им Таню, когда та хворала.

Белое воинство продержалось в Хороливке недолго. Все это время Таня не выходила в город: там посреди площади повесили комитетчиков, их застывшие тела покачивались на страшных качелях и днем и ночью, засыпало снегом их расхристанные груди. Мама горевала о Федьке, Таня же таинственно помалкивала: еще в первую ночь, когда пришли белые, она помогла брату спастись от смерти.

Было это так.