И будут люди

Хоронили деда незаметно и тихо. Федор запряг Ваську, отец прочитал над покойником молитву — и вот уже вырос на кладбище небольшой холмик земли, едва заметный свидетель того, что жил на белом свете человек, чего-то добивался, на что-то надеялся, куда-то шел и с каждым шагом все ближе подходил к могиле.

Для чего же ты живешь на свете, человек? Неужели только для того, чтобы в конце концов лечь в могилу на кладбище, где смерть, будто крот, неутомимо насыпает все новые и новые холмики сырой земли?

И печально, и тревожно было у Тани на душе, и долго еще стоял перед ее глазами белый, свежевытесанный крест — символ страдания людей, которые часто сами себя распинают на нем, как маленькие, неразумные дети, обламывают и калечат и без того хрупкую и короткую жизнь.

И вот дед лежал в могиле, а над ним, над кладбищем, над городом, над всем белым светом с его лугами и лесами, реками и долинами, проезжими дорогами и узкими стежками, нивами, хуторами и селами разгоралось лето. Окропляло все утренними росами. Сыпало ласковыми дождями. Проливалось ливнями. Полыхало веселыми зарницами. Кипело звездопадами. Охваченное неукротимым желанием всему давать жизнь, заключало землю в жаркие объятия, и она, укрощенная, лежала потом в томном изнеможении, покрывалась росой, устало устремляла в небо глубокие зеницы озер.

Это лето принесло Тане немало радости и еще больше печали. Радости — в начале, печали — в конце лета.

Теперь она почти каждый день встречалась с Олегом. Не могла, казалось, и дыхнуть без него. Он завладел всеми ее помыслами, так властно заполнил собой ее маленькую жизнь, что в ней уже ни для чего больше не оставалось места.

Таня думала только об Олеге, грезила им днем и ночью, не могла даже читать книжку, потому что с каждой странички смотрел на нее Олег, зачаровывал ласковыми глазами, наполнял радостным трепетом все ее существо. Если бы у нее была подруга, Таня делилась бы с ней своим простеньким, как птичья песенка, счастьем. Если бы не боялась брата, рассказала бы ему о своей любви, не утаила бы ничего, потому что все в ней просто кричало про Олега.

Хорошо было бы, если бы у нее были краски, и палитра, и туго натянутое, звонкое полотно, щедро освещенное солнцем. Если бы у нее имелась большая кисть с густой щеточкой, чтобы ею можно было бы накладывать краски столько, сколько захочешь. И только яркие, только краски самых чистых тонов. Солнечные, серебристые, малиновые, золотые, голубые, синие…

Это была бы особенная, необычная картина. Такой еще никто не видел, думала Таня. На этой картине не было бы ни деревьев, ни реки, ни земли или неба, не было бы ни цветов, ни птиц, ни людей — на ней были бы одни только краски. Торжество красок. Победное горение праздничных колеров, веселый танец самых радостных оттенков. Невиданной красы узор, которому нет ни начала ни конца…

И каждый из этих цветов на полотне звучал бы музыкой. Нежными колокольчиками звенели бы золотой и серебряный, скрипичными струнами пели бы синий и голубой, сочным, всепоглощающим звоном катился бы из конца в конец малиновый цвет…

А отцу становилось все хуже и хуже. Он уже почти не выходил из комнаты. Лежал на широкой дубовой кровати, на целой горе подушек и перин, которые будто распухали, высасывая соки из отцова тела, а сам он с каждым днем худел и худел, таял прямо на глазах. Тяжело дышал, с трудом поводил глазами. И все просил, чтобы открывали окна, и сердился, когда кто-нибудь становился против окна:

— Не задерживай воздуха! О господи, и умереть спокойно не дадут!

В такие минуты голос отца становился тоненьким, плаксивым, как у больного ребенка.

Тане болезнь отца казалась желтою кошкой, худющей, безжалостной, с горящими злыми глазами. Она душит отца, как мышонка, запускает в него острые когти — забавляется перед тем, как съесть. Порой отпустит его, отскочит, приляжет, припав к полу напряженным телом, нетерпеливо постукивая по доскам хвостом, готовая вот-вот снова схватить свою жертву.

И тогда отец немного приободряется. Не замечает ни этих когтей, которые нетерпеливо впиваются в доски, ни хищных горящих зрачков. Ну-ну, он еще поживет на белом свете! Болезнь уже проходит, он поправляется. Разве он не кашлял сегодня много меньше, чем, скажем, вчера? И совсем в эту ночь не потел. А посмотрите, сколько он сегодня съел бульону! И с каким аппетитом!

И мать, и дети — все поддакивают, слушая эти радостные уверения больного. Они и сами охотно верят этой сказке, этой надежде отца. Может, и правда злая хвороба отступила от него? Может, произошло чудо и через несколько дней отец совсем окрепнет, пойдет править церковную службу, где без него, как рассказывал церковный староста, у причта все валится из рук…

— Поправляйтесь, батюшка, да приходите скорее в церковь. А то новый священник скоро гопака будет танцевать вместо божьей службы, прости меня, господи, грешного!