И будут люди

Но входила в комнату мама с печатью покорности на иссеченном горем лице, полными отчаяния глазами смотрела на Таню и говорила, что отцу плохо, очень плохо, — и Танина решимость начинала угасать, как огонек на ветру.

— Татусю плохо? Очень плохо? Он все еще сердится на меня, не хочет меня видеть?.. Что же мне делать? — спрашивала Таня с полными слез глазами.

Мать не говорила «да», но и не говорила «нет». Мать сама не знала, что сказать дочке, а потому лишь плакала, вытирая фартуком глаза, а Танино сердце разрывалось от жалости к больному отцу. Ведь это она виновата в том, что ее отец умирает! Разрешила ему уснуть в этом овраге, пока отец не простудился, сама же, как дурочка, заглядывала в ручеек, собирала цветы для венка, довольная тем, что отец лежит, отдыхает в холодке.

«Не уберегла!.. Не уберегла!.. Не уберегла!..» Раскаяние терзает ее, словно дятел ежеминутно долбит эти слова, клюет ее в самое сердце. А тут еще зять. Ходит за Таней неслышной, шелковой тенью, старается заглянуть в растерянные глаза свояченицы.

— Какой вы еще ребенок, Таня, — наконец говорит он, и то ли укор, то ли сочувствие звучит в его тихом голосе. — Взрослый ребенок, — повторяет он задумчиво.

— Зачем вы меня сватаете за него? — упрямо спрашивает Таня. — Я не люблю его, слышите?

— А что такое, Таня, любовь? — мягко спрашивает зять, касаясь длинными пальцами Таниного плеча. — Ребенок, ребенок, вы твердите про любовь так, будто узнали все ее горькие и сладкие плоды. И забыли, наверно, что нам завещал наш господь бог…

— Что он завещал?

— Истинная любовь может быть только к богу, — терпеливо напоминает зять. — Отрекись от отца и от матери, отрекись от мужа, от братьев и сестер своих, если они станут на пути этой святой любви, и обратись к богу. Неси ему душу свою, свое сердце, свои надежды и молитвы. Потому что там, — Виталий возвел очи горе, как бы глядя на небо, — только там истинная любовь, очищенная от греховных помыслов, земной скверны.

Таня не впервые слышала эти слова. Повторяли их и отец, и Виталий, и священник из епархиального училища. Таня тогда воспринимала все это как само собой разумеющееся.

Теперь эти слова воздействуют на нее по-другому. Почему-то бог представляется ей ревнивым, изможденным стариком, который требует, чтобы любили только его и больше никого. Она изо всех сил сжимает веки, трясет головой, чтобы отогнать этот греховный образ, навеянный безусловно нечистым, но ничего не может поделать, старый бог с подозрением смотрит на Таню желтыми глазами, твердит скрипучим голосом: «Люби только меня… Только меня».

А Виталий продолжал уговаривать свояченицу, ласковый, бархатный голос его мягонькой лентой обвивает Танин мозг, убаюкивает, обволакивает обезволивающим дурманом.

— Вы, Таня, говорите, что не любите Оксена?

— Не люблю! — ожесточенно трясет головой Таня, все еще не раскрывая глаз: не хочет смотреть на зятя, боится его гипнотизирующего взгляда.

— И не сможете его полюбить?

— Не смогу! Никогда!..

— Ребенок, ребенок, что вы в этом понимаете! А разве не страшнее погубить свою душу, отдавшись безбожнику? Разве не страшнее стать причиною преждевременной отцовой смерти, весь век мучиться сознанием того, что отец сошел в могилу, проклиная вас?..

Из Таниных закрытых глаз просачивается слезинка. Повисает на изогнутых крыльях ресниц, дрожащая и беззащитная, жалкая в своем безнадежном стремлении задержаться, не упасть вниз. Наконец слезинка срывается, вспыхивает, пронзив пересекавшую комнату солнечную дорожку, и гаснет. Таня еще крепче сжимает веки, но не может удержать слез: они катятся все быстрее и быстрее, вспыхивают на солнце и гаснут, вспыхивают и гаснут, и Виталию начинает казаться, что это капля за каплей вытекают Танины глаза. Что если свояченица раскроет веки, за ними будет лишь слепая черная пустота.

Он обнимает Таню за плечи, ведет ее, безвольную, к диванчику, осторожно сажает и сам садится рядом. Его охватывает большая жалость к этой наивной девочке, и сразу пробуждается сомнение: «А может, не она, а я ошибаюсь? Может, она правда не найдет счастья с Оксеном, будет мучиться весь век, проклинать собственную жизнь?» Но сразу же отгоняет эти мысли, как искушение дьявола. Разве он имеет право отпускать овечку в стадо нечестивых? Разве интересы святой церкви не выше наших мирских интересов? И что такое горе, страдания людские рядом с вечным блаженством в раю!

К тому же он убежден, что лучшего человека Тане и не найти. Она сейчас плачет, сердится на него, а пройдет время — станет благодарить. Ведь как взрослые призваны объяснять, указывать детям, что хорошо, а что плохо, и нередко сводят неразумных детей с опасной дорожки, несмотря на их плач и крик, так и они, пастыри, должны направлять мирян на праведный путь, хотя, возможно, путь этот ведет через страдания и слезы.

— Вы должны пожалеть своего отца, если вам не жаль себя, Таня.