И будут люди

Дед Ивасюта застал еще крепостное право — в молодые свои годы дослужился у пана до надсмотрщика. Заботясь о панском, не забывал и своего: когда вышла воля, купил у пана пятнадцать десятин земли — целый клин над тихой речечкой, на который давно уже нацелился глазом. Тем же летом, не обращая внимания на сетования жены, переселился из села, сломал небольшую хатенку, поставил ее на высоком, открытом месте и сразу же выкопал колодец.

Воды долго не было. Шуршала сухая земля, тяжело падала глина, пересыпался песок, а воду будто кто выпил, она никак не хотела появляться, хотя черная дыра колодца углубилась на десять саженей. Наконец на пятнадцатой сажени, когда дед уже решил бросить копать, песок быстро потемнел, пополз плывуном — веселым фонтаном ударила кристально чистая, холодная вода.

Старый Ивасюта отставил лопату, перекрестился, наклонившись, пополоскал черные ладони, набрал полные пригоршни воды, пил — даже песок хрустел на зубах — и все не мог напиться. Вода стекала по крепкому подбородку, холодная как лед, лилась за пазуху, на распаренную грудь, а он только покряхтывал, блаженно отфыркивался, как изморенный конь на водопое.

— Тату, вылезайте, а то зальет! — кричал ему сверху сын, но дед вылез только тогда, когда вода дошла ему до пояса.

Выбрался из колодца, измазанный, мокрый, широко расставил ноги — врос в землю, довольным взглядом обвел будущий свой двор, промолвил торжественно:

— Ну, сын, теперь панами начинаем жить! Слава богу, сами себе господа стали: ни к нам, ни от нас.

Сын смотрел на простоволосого отца, крепкого, кряжистого, похожего на потемневший дуб, который собирается долго стоять на земле — глушить молодые деревца, и тайком думал, что не скоро отец выпустит из рук хозяйство, передаст ему, единственному сыну.

Постепенно обрисовывались контуры широченного двора. Выросли клуня, конюшня, кошара, хлев и курятник, а недалеко от дома, опершись на массивные каменные ноги, поднялся амбар. Не пожалел дед на него лучшего дерева, и амбар стоял крепкий, словно крепость, с пудовым замком на толстых дубовых дверях, настороженно и подозрительно поглядывая злыми глазками-оконцами, сквозь которые едва просачивался свет. В его высоких сусеках-закромах, похожих на соты в улье, тяжелым золотом переливалось зерно — пшеница и рожь, шуршало под рукой маслянистое просо, темнела гречиха, а рядом стояли пузатые бочки и дежки, набитые сыром, салом, заполненные разными сортами муки.

Ключа дед от амбара не доверял никому, даже жене.

С правой и левой стороны двора были посажены тоненькие деревца, поднимался сад — яблони, груши, сливы и вишни, — а вокруг огромного квадрата, как надежные будущие сторожа, выстроились молодые тополя и клены.

Однако долго еще палило солнцем, обдувало безвозбранно со всех сторон ветрами, заметало снегами и омывало дождями беззащитную хату на бугре, и не раз морозной зимней ночью выскакивали дед с сыном Свиридом, схватив в руки топоры: волки острыми клыками и когтями рвали стены кошары — добирались до овец. Однажды волкам все же удалось влезть внутрь кошары, нескольких овец они утащили через продранное отверстие, а остальных порезали, раскидали по земле растерзанные неподвижные тушки, и тогда дед, разозлившись, купил огромное ружье с кремневым курком, с длинным граненым дулом, с тяжелым ореховым ложем. Ружье заряжалось через дуло: дед насыпал в него порядочную горсть пороху, рубил старые, ржавые гвозди вместо дроби и клал на ночь рядом с собой. Жена долго не могла заснуть — поглядывала на черную игрушку, которая, того и гляди, бабахнет, разнесет всю хату, а дед, услышав испуганный лай собаки, хватал свою «пушку», надевал валенки и выскакивал в одном белье на лютый мороз.

Ружье не стреляло — ревело во весь свой стальной зев так, что дрожали стены и звенели в окнах стекла. В огне и дыму вылетала самодельная дробь, пробивала синие тени, испуганно метавшиеся между снеговыми сугробами, — казалось, что это убегает сама ночь, волоча подбитые ноги.

Напуганный выстрелом Рябко залезал под амбар и сидел там до самого утра; всполошенно блеяли овцы, сбившись в тесный кружок, головами внутрь; храпели, били копытами кони; кудахтали куры; а дед, оглушенный грохотом выстрела, все еще стоял, раскрыв рот, и покачивался на широко расставленных ногах: ружье так отдавало в плечо, что от него не устоял бы и вол. Потому и не сходил синяк с дедова правого плеча, а сам он, встретив соседа, хвалил свою «пушку»:

— Вот ружье так ружье! Как треснет, так даже в гузне зазвенит!

С годами широкий двор порос спорышем, вдоль протоптанных стежек простлались зеленые язычки подорожника, из-под амбара к солнечным лучам протягивали кругленькие ладони калачики, а углы двора густо заросли крапивой. Зашумели яворы и тополя, струясь сверху вниз лиственным серебром, густо покрылись плодами яблони и вишни, груши и сливы — все на этой земле принималось, щедро росло и еще более щедро родило, и уже дед начал примеряться, рассчитывать, где бы поставить другой амбар, как тут ударила русско-турецкая война и сына забрали в армию.