И будут люди

Свирид недолго оставался вдовцом. Снова ожил в его сердце поблекший было образ красавицы, стал по ночам ему сниться, представляться среди бела дня. На этот раз он уже не гнался за богатым приданым — богатства, слава богу, хватало и своего, — привез из соседнего села синеокую красавицу, справил пышную свадьбу. И казалось, зря потерянная молодость вернулась к отягощенному годами Свириду: разгладились угрюмые морщины на лице, посветлели глаза, веселей глянули из-под насупленных до сих пор бровей. А однажды его сын от первой жены — семнадцатилетний Оксен — нашел отца возле верстака под сараем и от удивления раскрыл рот: отец пел. Засыпанный стружкой чуть не до колен, шваркал рубанком по гладкой доске, которая просто звенела под его руками, и тихонько напевал веселую песенку. Увидев сына, выпрямился, спросил:

— Как там мать? — Спросил так, будто хата была бог знает где и жены он не видел уже несколько дней.

— Хлопочут, — неопределенно ответил сын.

— Хлопочет? — смущенно повторил отец, и мечтательная, какая-то тревожная улыбка тронула его огрубевшие уста. — Ты, сынок, помогай ей, не давай поднимать тяжелого. Она же еще молодая, схватит что-нибудь и несет перед собой — недолго и до беды.

— Я помогаю, — сказал сын, упрямо обходя взглядом отца.

Свирид довольно кивнул головой, снова взялся за рубанок. А Оксен постоял-постоял и пошел в клуню — принести молодой мачехе охапку соломы.

Расстелив здоровенное рядно, столько набил в него соломы, что ее хватило бы на хороший воз, поднял, играя крепкими молодыми мускулами: по силе своей Оксен пошел в деда. Чуть пролез в кухонную дверь, высыпал солому перед печью, навалив ее почти под самый потолок, тихо спросил у мачехи, глядя себе под ноги:

— Чем вам еще помочь?

Он избегал называть ее мамой — очень уж она молода была для этого, почти одних лет с ним. Молодая, тихая, несмелая, она обращалась к отцу только на «вы», становилась как-то ниже ростом, когда Свирид входил в дом, и всегда боком обходила его, будто ждала, что он вот-вот ударит ее — собьет тяжелым кулачищем с ног.

Оксен нечаянно подслушал однажды разговор отца с мачехой. Вошел зачем-то со двора в сени, а двери в хату были приоткрыты.

— Посмотри мне в глаза.

Оксен так и замер: отцов голос. Какие-то раздраженные, недовольные нотки звучали в нем.

— Почему не смотришь в глаза? Боишься?

Оксен затаил дыхание, стараясь услышать, что скажет мачеха, но она ответила так тихо, что он ничего не разобрал.

— Да что я, разбойник какой, что ты так дрожишь передо мною? — с такой мукой воскликнул отец, что у Оксена даже сердце сжалось.

Из хаты донеслось какое-то движение, сдавленный стон или крик мачехи.

Кровь ударила Оксену в голову. Не соображая, что он делает, хлопец рванул дверь, вскочил в хату и застыл на пороге: стиснув, смяв в своих медвежьих объятиях тоненькую фигурку мачехи, отец целовал ее, широченною ладонью прижимая маленькую головку к своему лицу.

После того случая отец долго прятал от сына глаза, а потом сказал:

— Ты вот что… Ходишь — ходи, а в хату петухом не вскакивай… Вот женю — сам узнаешь, как с женою жить!

Оксен ничего не ответил отцу. Не мог сознаться ему в греховных, темных мыслях, которые бухали в голову, отравляли дьявольскими сладкими мечтами. Не раз и не два светили ему посреди ночи большие мачехины глаза — струили синее тепло прямо в его опаленную желаньем душу. В такие минуты только дьявол мог нашептывать ему одну и тут же фразу: «Вот если бы отец умер…» — и Оксен, задыхаясь от бессильной злости на себя, в отчаянии, каясь, вскакивал с горячей постели, падал на колени — молился, молился, молился, отгоняя греховные, искусительные видения.

Наутро он вставал с тяжелой головой, весь мир казался ему неприветливым и хмурым. Он горячо принимался за работу, чтоб хоть немного загладить свою невольную вину перед отцом, подавал снопы, рубил дрова, — опускаясь, тяжеленный колун свистел в его руках, — пахал, косил, работал так, что шкура на нем трещала, но сил не убавлялось, они наполняли, наливали молодое тело свежими, как весенняя березовая кровь, соками, бродили в нем — подбивали на отчаянные выходки.

Однажды он подстерег, когда дед заснул, подлез под полати, нажал плечами на широченную дубовую доску и начал ее поднимать вместе со своим предком.

Дед чуть не отдал богу душу от страха. Проснулся он на спине у внука, доска качается, словно на качелях, и тихонько поднимается к потолку: не иначе, бог живым забирает его на небо!

Деда отливали водой, а Оксена угощали чересседельником.