И будут люди

В другой раз он затеял борьбу с бугаем. Ухватил молодого быка за рога, прикипел к ним сильными руками, врылся ногами в землю. До тех пор дергал да крутил животное за рога, пока оно совсем не осатанело: на тупой, словно обрубленной, морде снеговым инеем выступила пена, ноздри злобно раздулись, от ярости кровью налились глаза, а по дугой выгнутой спине гадюкою бился хвост. У Оксена тоже покраснели глаза, напряглось, дрожало все тело, и, если бы у него сейчас были крепкие рога, он тоже, наверное, наклонил бы свою крутолобую голову, трахнулся бы ею о своего противника, чтобы искры из глаз посыпались.

Первой увидела эту схватку мачеха. Глянула в низенькое оконце и обмерла:

— Ой, боже, бугай Оксена бодает!

Свирид, который только что пообедал, вскочил, опрокинув стол, опрометью метнулся к окну. Потом, схватив кочергу, выбежал во двор — от удара даже застонала дверь.

Бугая загоняли в хлев вдвоем. Он глухо ревел, злобно пускал слюну, неохотно отступал под частыми ударами.

В тот же день отец позвал соседей, повалил бугая и вдел в его ноздрю железное кольцо. Когда одуревший от боли бык вскочил на ноги, замотал головой, разбрызгивая кровь, отец сердито сказал сыну:

— Тебе бы, дуролому, такое кольцо в губы! Нашел с кем мериться дурной силой!

Оксен захлопал глазами, виновато промолчал. С бугаем больше не сходился, зато все чаще приносил с вечеринок свежие синяки: нашел там подходящего себе противника.

Василь Ганжа происходил из старинного казацкого рода. До последнего времени по хутору ходили рассказы о его далеком пращуре, неимоверной силы казачине, который пришел сюда после того, как царица Катерина разорила Запорожскую Сечь, и поставил с грехом пополам хатенку на том месте, где теперь живут Ганжи, — в полверсте от Ивасют.

До самой смерти не отказался тот пращур от запорожских обычаев. Носил в левом ухе большую сережку, снятую с какого-то басурмана турка, — серебряный полумесяц с черными арабскими письменами; через день брил крепкую, как медный котел, голову, о которую пощербилась не одна вражеская сабля, оставляя длинный оселедец, а когда пил мед-горилку, то закладывал усы за уши, чтобы не утопить их в полуведерном кубке.

Несколько лет он жил отшельником: охотился на зверя по непролазным чащам и буеракам, ставил на озере вентери, закидывал на реке, которая была еще полноводной, сети и не захотел знать никакого в свете начальства, кроме бога на небе, да и с тем, кажется, не очень цацкался.

Как-то встретился ему на узкой дороге панок. Пан — верхом, пращур — пешком. Пращур стал посреди дороги, крепкий, как дуб, сипит разукрашенной трубкой.

— Ты что же, холоп, не видишь, кто перед тобой? — вскипел панок, наезжая конем на казака.

— Да что-то вижу, — вынув трубку изо рта, мирно ответил казак. — Только что-то очень мелкое. Никак, простите, не разберусь — г. . . или человек.

Пришедший в ярость панок махнул нагайкой и сбил смушковую шапку с головы пращура.

— А это уже, пане, не годится, — не теряя спокойствия, молвил казак. — Ну, если уж вы хотите похристосоваться, то у нас на Сечи вот так, пане, челомкались! — С этими словами пращур сунул трубку в карман, стянул панка с коня, стиснул в железных объятиях так, что у того глаза на лоб полезли. — Христос воскресе, пане! — Да и хрястнул паном о землю.

Попробовав этого казацкого поцелуя, гордый панок сразу утихомирился, долго лежал потом, закатив под лоб глаза.

А пращур даже не взглянул на него — поднял свою шапку, отряхнул ее от пыли, снова достал трубку, сунул в рот и пошел своею дорогой.

Со временем пращур женился, привез себе жену — польку откуда-то из-под Днестрянщины — с широко расставленными голубыми глазами, с маленьким, словно кукольным, ротиком, такую тоненькую и хрупкую, что соседи не раз говорили, будто пращур носит ее у себя за пазухой. Полька, однако, несмотря на свою хрупкость, быстро взяла в свои руки старого казака, потому что имела такую же, как у него, горячую, непокорную, беспокойную натуру: вместе с ним носилась по степям, гоняя зверя, умело орудовала веслом, плывя на легкой, неустойчивой душегубке, метко стреляла из мушкетона, сбивая птицу на лету, и удивленные люди, покачивая головами, поговаривали, что черт всегда найдет себе под пару черта, пусть даже ему для этого доведется истоптать семь пар сапог.