И будут люди

Жернов удалось удержать, иначе не видеть бы деду белого света, свалило бы его с трехметровой высоты, вбило бы в землю стопудовым камнем. Но нечеловеческое усилие той минуты даром ему не прошло: он начал жаловаться на поясницу, все больше горбил спину.

Свирид вернулся домой огрубевший, возмужалый, пропахший пороховым дымом, пылью далеких дорог. До вечера побывал в поле, в саду, на огороде, заглянул в клуню, в кошару, в амбар, а когда смерклось, сел в угол за столом — в вышитой сорочке из тонкого полотна, в синих заморских шароварах, принесенных из турецких земель, в удивительных туфлях на босу ногу, какой-то немного чужой — ждал ужина.

На столе светилась бутылка крепкой «казенки», блестел желтоватым гусиным жиром холодец, шипела на большой сковороде яичница с салом, стыл янтарный мед в глубокой обливной миске, вкусно пахли пироги с картошкой, капустой и мясом, только что вынутые из печи, и жена подала деду белую ковригу и острый как бритва нож:

— Режьте, тату, а то Свиридка проголодался, должно быть.

Дед взял ковригу, подержал ее в руках, торжественно передал сыну.

— Режь, сын, ты!

От радости у Свирида кровь прихлынула к лицу, упругими ручейками побежала по жилам: передав ему ковригу, отец таким образом передавал в его руки хозяйство. Свирид осторожно взял в руки хлеб, поцеловал, начал резать ровные куски, следя за тем, чтобы ни одна крошка святого хлеба не упала на пол.

Вечером все еще долго сидели за столом. Свирид держал на коленях сына, рассказывал о далеких боях, тяжелых походах и злых сечах с турками, отец внимательно слушал, не спуская с сына глаз, а жена все ходила от стола к посудному шкафчику — убирала посуду. За то время, пока муж был на войне, она пополнела, округлилась в стане, налилась в плечах, упругие груди натягивали сорочку, — Свирид воровато следил за нею голодными глазами, чувствовал, как сохнет у него во рту от темного желания.

Жена перехватила его взгляд, покраснела, отвернулась, — Свирид насупился, откашлялся, с преувеличенным вниманием стал слушать отца, который жаловался на нелады в хозяйстве.

— Слабый я уже стал, не гожусь больше. Надорвал проклятый жернов, бог наказал за грехи…

— Ничего, отец, теперь все будет хорошо, — утешал его сын и подумал про золото, спрятанное в ранце: даже отцу не сказал про него.

Позже дед ушел спать на другую половину — через широкие сени, положили на печь и ребенка, а Свирид с женою остались вдвоем. Свирид медленно снял рубашку, положил на скамью, сел на широкую постель, позвал жену, которая все еще топталась возле шкафчика — делала вид, будто возится с давно перемытыми тарелками:

— Иди сюда.

Он сидел неподвижный, грузный, расставив ноги, смотрел, как медленно подходит жена, и сумасшедшее желание схватить, сломать, сделать ей больно все больше овладевало им. Несколько раз сжал и разжал широкие ладони, пошевелил пальцами, спросил:

— Ну, как мужнину честь берегла?

— Свиридка, ты хоть лампу погаси, боги же вон смотрят! — простонала она, задыхаясь, млея в его медвежьих объятиях.

— Пускай смотрят: со своею, не с чужой, — буркнул он сквозь зубы.

Потом она целовала его широкую волосатую грудь, что-то шептала горячее и благодарное, а он лежал, устало разбросав руки, довольный и в то же время разочарованный: глубоко в сердце все еще гнездился образ красавицы с черными как ночь глазами и чистым, словно горная вода, лицом.

Так и не смог Свирид повернуться сердцем к жене. За семнадцать лет не обмолвился с ней ни одним ласковым словом, не подарил ей ни одной улыбки. Сам впрягся в работу, впряг и ее, зубами вгрызался в хозяйство, которое росло, ширилось с каждым годом, визжало, блеяло, мычало — раскрывало голодные пасти, не давало покою ни днем ни ночью. Жена все больше горбилась, чернела лицом и все равнодушнее смотрела на то, как ее муж прижимал в гумне батрачку или уговаривал соседку-молодицу уделить и ему частичку своей любви.

Умерла она в тридцать шесть лет, надорвавшись на тяжелой работе. Свирид в то время затеял продавать в городе сыр, складывал его в большие бочки, а чтобы он лучше сохранялся, держал под гнетом. Припер откуда-то двухпудовый камень, коротко буркнул жене: «Вот тебе гнет», и она до тех пор поднимала его на высокий край бочки, пока однажды не слегла, да больше уже и не встала.