И будут люди

— Выкатывай телегу!

Пока Оксен, взявшись за оглобли, выкатывал из сарая телегу, Свирид вывел жеребца, выкинул вслед сбрую. Почуяв волю, буланый задрал вверх голову, заржал, играя лоснящейся кожей. Свирид люто дернул за уздечку, ударил коня кулаком по морде — буланый даже зашатался от боли, присел на задние ноги, испуганно всхрапнул, — стал заводить в оглобли.

— Тату, куда?

— Садись!

Оксен послушно вскочил на телегу, оглянулся на дом: в темноте чернели открытые двери, и лишь одно окно, то, что на отцовой половине, казалось, заплывало красной кровью. «Что-то случилось с мачехой», — подумал Оксен, и только теперь в нем зашевелилась смутная догадка: есть какая-то связь случившегося с тем, что нет Василя, и с яростным поведением отца.

Конь с места рванул галопом, — они вылетели в степную лунную ночь рыцарями неукротимой мести. Широко расставив ноги, отец безостановочно хлестал кнутом жеребца, и встречный ветер рвал на отце сорочку, отдирал от спины, надувая тугим пузырем, трепал всклокоченные волосы, свистел в ушах. Испуганные грохотом, раздвигались перед ними выбеленные лунным светом поля, пригибались молодые хлеба, а густая тень черным псом гналась за повозкой, хватала зубами колеса, мелькающие спицы, падала в пыль и снова мчалась за ними бесшумно и злобно. Держась руками за доски, чтобы не выпасть, Оксен взглянул вверх: луна тоже мчалась куда-то наперегонки с ними, подминая под себя облака, а звезды брызгами рассыпались во все стороны, как испуганные птицы, и была та луна такой же молчаливой и страшной, как и отец.

Догнали беглецов уже на десятой версте, по дороге на Хороливку. Обминув их на бешеном галопе, Свирид круто развернул повозку — даже колеса оторвались от земли, — осадил назад загнанного коня, загородил им дорогу. Узнав их, Василь отдал мачехе сонную девочку, которую нес на руках, ступил вперед, закрывая собой женщину.

Свирид бросил на дно повозки вожжи и кнут, тяжело спрыгнул на землю, не спуская с батрака волчьего взгляда. Оксен начал было тоже слезать с повозки, но отец яростно бросил:

— Сиди! Я сам!.. — и медведем двинулся на своего обидчика. — Та́к, значит, ты мне, гнида, за мою хлеб-соль заплатил? Та́к за мое добро отблагодарил? — грозно спросил отец, вплотную подходя к батраку.

— За ваше добро я мозолями платил! — звонко и бесстрашно ответил ему Василь. — А что ваша жена пошла со мной, так на то ее добрая воля.

Отец захрипел так, будто его ударили в самое сердце, замахнулся на Василя кулаком.

Бились молча и яростно. Хекали, словно кололи сосновые чурки, молотили друг друга каменными кулаками с такой силой, что искры из глаз сыпались, нацеливались ударить в лицо, в душу, в сердце. Нелегко было Василю устоять против медвежьей силы Свирида, не раз и не два сгибался он до земли от удара пудовым кулаком, но сразу же выпрямлялся, как упругая лозина, и все еще стоял — не хотел поступиться ни одной пядью.

Прижав к себе дочку, молчала мачеха, неподвижно сидел в телеге Оксен, хотя у него руки чесались — так хотелось броситься на помощь отцу. Безжалостно трахали кулаки, схлестывались яростно две тени, поднималась густая пыль на избитой дороге, окутывала хозяина и батрака едким туманом, а они все бились и бились, и уже начинало казаться, что конца-края не будет этой схватке: пока будет стоять земля, пока будет светить солнце и будет ходить в небе луна, они каждую ночь будут сходиться на смертный свой поединок, злобные и беспощадные в своем гневе.

Но вот Василь стал уступать. Все чаще бил вслепую, со стоном втягивая воздух в избитую грудь, а хозяин трахал и трахал, вымолачивал из него силу, как зерно из снопа, — и повалился Василь лицом в пыль, хотел встать и не смог, и уже топчет его, бьет в ребра тяжелый, чугунный сапожище.

— Гах! Гах! Гах!.. — выдыхал из себя Свирид нерастраченную ярость. — Гах! Гах! Гах!..

Но батрак уже был неподвижен. От каждого удара слабо вздрагивало распластанное на земле тело, моталась в потемневшей от крови пыли омертвевшая голова.

Тогда Свирид бросил батрака и тяжелой тенью пошел к неверной жене.

— Дай сюда ребенка!

— Не дам! — прошептала мачеха, изо всех сил прижимая к себе дочку, — Не дам! Не дам! — заклинала она неведомо кого, а потом закричала: — Людоньки, спасите! — потому что Свирид уже вырвал у нее ребенка, схватил жену за косу, повалил на землю.

Отчаянный крик мачехи словно разбудил Оксена, вывел из странного оцепенения, охватившего парня с той минуты, как он начал биться с Василем. Лишь на какой-то миг глянули на него синие очи из того странного искусительного сна, а уже Оксен слетел с повозки, повис на отцовой руке, стал вырывать из крепко сжатого кулака намотанные на него волосы.

— Тату, не надо!

— Прочь! — заревел отец, толкая сына в грудь. — Убью!

Глаза его горели сумасшедшим огнем, он, должно быть, не узнавал сейчас сына, но Оксен скорее готов был умереть, чем дать отцу на растерзание мачеху.

— Тату, пустите!

Они долго боролись, пока Оксену не удалось освободить мачехину косу. И отец сразу же пришел в себя. Стоял, тяжело дыша, словно мехами раздувая грудь, а потом бросил сыну: