И будут люди

— Скажи этой сучке, пускай садится на повозку!

Мачеха, пошатываясь, пошла к телеге.

— Да байстрюка своего пускай заберет! — крикнул им вслед Свирид, потому что Олеся, которая сидела в пыли на дороге, уже охрипла от отчаянного плача.

Домой возвращались молча. Не торопили загнанного жеребца, тоненько поскрипывали-всхлипывали колеса, на повозке лежал связанный Василь, а возле него, держа на коленях дочку, закаменела мачеха. Отец сидел в передке, правил конем. За все время он ни разу не оглянулся, не вымолвил ни одного слова.

Похоронной процессией въехали в настежь раскрытые ворота. Свирид молча подошел к амбару, снял пудовый замок с двери, раскрыл ее темную пасть.

— Иди сюда!

И мачеха покорно сошла с повозки, все еще прижимая к себе Олесю, будто в дочке было ее последнее спасение, исчезла в амбаре.

Оксен уже не пытался защищать ее. Он боялся, что отец снова остервенеет от гнева, накинется на мачеху, а так даже лучше, даже надежнее: переночует в амбаре, а утром, глядишь, отец немного одумается.

Замкнув амбар, Свирид пошел в дом, вынес колун и железный клин.

— Тату, что вы хотите делать? — тревожно спросил Оксен: ему показалось, что отец хочет отрубить Василю голову. — Тату, не надо убивать его.

— Не бойся, не убью, и без того сдохнет! — ответил сыну Свирид.

Взял коня за уздечку, повел за собой — покатил мимо дома вниз, к реке.

Вначале Оксен подумал, что отец хочет утопить Василя. «Как бросит в воду, сразу же вытащу», — думал он, идя вслед за повозкой. Решил так не потому, что его сердце болело о Василе, нет, ему нисколько не было жалко этого бродягу, осмелившегося их обесчестить, — он просто боялся, что их будут судить за убийство.

Но Свирид и не думал топить своего врага.

За их усадьбой, над речкой, росла большая верба. Несколько лет тому назад ее обожгло молнией, верба засохла, печально скрипела сухим, оголенным стволом, пока ее не спилили на дрова, оставив высокий пенек. Свирид примерялся и к пеньку, да все руки как-то не доходили, но сегодня он вспомнил про него.

Остановив коня, взял колун, долго топтался возле пенька, искал, где лучше рубануть. Сейчас он был спокоен, будто и не кипел этой сумасшедшей злобой, только страшно светились, мерцали насупленные глаза.

Он нацелился, занес над головой колун, опустил на пенек.

— Гах!..

Сталь впилась в крепкое, узловатое дерево, темная трещина побежала вниз, раздирая цепкие сухожилия.

— Подай клин!

«Что они думают делать?» — спрашивал себя Оксен, следя за тем, как отец забивает клин в дерево. Клин входил в дерево все глубже и глубже, все шире расходились острые края трещины, — казалось, что какой-то допотопный, погрузнувший в землю по шею зверь неохотно разжимает зубастую, как у щуки, пасть.

Но вот отец остановился, бросил колун на землю. Наклонился над пеньком, попробовал засунуть пальцы в щель, — лишь теперь Оксен понял, что задумал отец, и у него даже заболели кончики пальцев, словно он прищемил их.

— Тату, может, не надо?

Отец ничего не ответил. Подошел к повозке, вывалил неподвижное тело Василя.

— А ну, помоги.

Оксен взял Василя за обмякшие ноги, и, когда они вдвоем несли к пеньку батрака, у того болталась запрокинутая назад голова, а руки чертили по траве, скользили по ней еще здоровыми пальцами, будто хотели в последний раз ощутить мягкое прикосновение луговой земли.

Положили батрака возле пенька, лицом к небу. Звезды сеяли на него легкую пыльцу, сердитая луна красной дежей катилась, уплывала за горизонт, — не хотела смотреть на то, что будут делать эти люди, — а Василь лежал, неподвижно, крепко сжав веки на измазанном землей и кровью лице. «Может, он умер?» — подумал Оксен. Отступил было назад, охваченный страхом, но отец приказал:

— Принеси воды. — Очевидно, он не хотел, чтобы потерявший сознание батрак ничего не видел, ничего не слышал.

Оксен послушно спустился вниз, к реке, зачерпнул воды картузом, топя в темной воде дробненькие звездочки, которые дрожащими светлячками усеяли поверхность речки, вернулся назад.

— Лей!

Оксен хлюпнул водой на Василево лицо. У того сразу же задрожали веки, замерцали узкие щелки глаз.

— Живой! — неизвестно чему обрадовался Оксен.

— Принеси еще! — сурово приказал отец.

Пока Оксен еще раз бегал за водой, Василь окончательно пришел в себя. Лежал на спине, широко раскинув руки, вздыхал голой грудью, хватая ртом воздух.

— Лей на грудь.

Оксен вылил воду на грудь.

— А теперь отойди, не мешай.

Свирид стал возле батрака на колени, будто собирался молиться, тихо спросил:

— Василь, ты слышишь меня?

Василь шевельнулся, застонал, повел на Свирида заплывшими глазами.

— Слушай сюда, — сказал Свирид, и голос его с каждым словом становился крепче, наливался тяжелой, свинцовой ненавистью. — Ты украл у меня жену, обесчестил меня перед всем светом, так и я заставлю тебя мучиться до самой смерти! Дай сюда руки!..

Взял Василя за плечи, посадил лицом к пеньку, начал всовывать его ладони в жадно раскрытую пасть. Василь молча вырывался, извиваясь всем телом, а Свирид, навалившись на него и держа руки батрака так, чтобы пальцы оказались в щели, закричал сыну:

— Выбивай клин!