И будут люди

— Этой люльке лет триста, ей сейчас цены нет! Не та ли это случайно, что Тарас Бульба потерял в высокой траве, а ваш предок потом подобрал?

Поэтому дед Хлипавка торжественно достал эту люльку, набил в нее горсть табака и, зажав в своих «скусственных» челюстях, наклонился к костру за угольком.

— А дай-ка сюда огонек!

— Насыпь табаку, насыпь! — грозит бабка Наталка. — Я тебе тогда и шею сверну!

— Как же можно, Наталка, такую пакость сделать людям! — даже обиделся старик. — Меня прислали помочь вам, а ты такое речешь…

— Хватит тебе болтать, лучше помоги нам нести лапшу! А ты, Василина, собирай миски да ложки.

Всунув в рот люльку, старик бодро взялся за толстый кол, на котором висел котел с лапшой. Бабка Наталка подхватила с другой стороны, и понесли тихонько, не спеша, осторожно, чтобы не пролить…

После обеда мужики потянулись к кисетам, а женщины принялись убирать посуду.

Гинзбург отошел к стогу, в тень, лег на солому, подложив руки под голову, но долго так держать их не мог — жгли раздавленные волдыри. Тогда он протянул руки вдоль тела, ладонями вверх, под прохладный ветерок, который продувал между скирдами, и, преодолевая дремоту, стал смотреть на небо.

Чистое с утра, к обеду оно успело покрыться небольшими белыми облаками, которые, точно барашки, разбрелись до самого горизонта. Извечным покоем, мудрой уравновешенностью веяло от всего, что попадало в поле зрения Григория:, от неба, от облаков, от нив, которые тянулись далеко-далеко, усеянные копнами и полукопнами, от скирд, возвышавшихся величественными памятниками.

С чистой душой, с легким сердцем поднялся Григорий с соломенного своего ложа, когда над током снова разнесся свист локомобиля, призывая к работе. И он уже посматривал на Ольгу, которая стояла возле молотилки, покрыв голову платком, как и все женщины, так, что только глаза блестят из маленького треугольничка. Кивнул ей головой, спокойно и ласково улыбнулся…

Работали, пока стемнело. Уже не видели ни друг друга, ни снопов, подхватывали их привычными движениями, на ощупь, но всеми овладело желание во что бы то ни стало «добить» сегодня стог, не оставлять его на завтра. «Еще немного… Ну, еще!» — просил каждый у темноты хоть частицу света.

Когда последний сноп исчез в барабане, когда мужчины отставили вилы, а женщины — лопаты и грабли, когда утихла молотилка, и ремень бессильно и устало повис, и наступила тишина, Петро вытер тряпкой замасленные руки и торжественно, как бог, подошел к локомобилю и потянул за цепочку. Тишину звонко, весело, победно разрезал гудок паровой машины. Он все усиливался и усиливался, взлетая в небо. Катился над селом, над хуторами, над полями и лугами, и казалось, он никогда не умолкнет, не погасят его никакие расстояния: облетит и разбудит весь мир, тысячи, миллионы людей будут вот так зачарованно слушать его, как вот эта небольшая группа людей, которая стоит на первом коллективном току после первого дня коллективного труда…

Возвращались домой все вместе — как-то жаль было расставаться.

— Если бы это ты, Володя, один, сколько пришлось бы тебе помахать цепом?

— До Нового года… И то вряд ли управился бы! А тут за день… Чудеса!

— А считайте, что вот так за десяток дней все скирды через машину пропустим, — подал кто-то голос. — Ей-ей, пропустим!

Гинзбург толкнул Ганжу в бок: слышал?..

Закончилась жатва, и август прошел следом за ней. Отзвенели серпы и косы, отшумели молотилки. И уже по желтой стерне протянулись первые борозды, а следом за пахарями важными черными хозяевами двинулись по ней недремлющие грачи: наклонялись, погружали в жирную, теплую землю свои длинные клювы, проверяли, глубоко ли пашут, не допускают ли огрехов.

Закончили жатву, помолотили хлеб и Ивасюты, не тозовской, а собственной молотилкой. Оксен как ни вертелся, а все-таки вынужден был нанять двух работников, едва сторговавшись с ними — каждому по мешку зерна за день.

— Так и разориться недолго с такими работниками! — плакался он. — Где же это видано, чтобы за день давать мешок зерна! В экономии и то меньше платили…

— Потому что теперь всюду так, все распустились да стали лодырями при этой голопузой власти! — подливал Иван масла в огонь.