И будут люди

— А ну-ка, Танюша, проводи меня до столбовой дороги! — И, уже обращаясь к Оксену, который обеспокоенно топтался возле них: — Не бойся, дорогой зятек, не увезу твою женушку за тридевять земель!

Таня сидела на дрожках сзади брата, рассказывая ему о своей жизни. Не утаила ничего, как на исповеди.

Федько мрачно слушал, нахмурившись. Вдруг он натянул вожжи, стал заворачивать жеребца.

— Федя, ты куда?

— За Андрейком, — не оглядываясь, ответил брат. — Набью этому гаду рожу, возьмем Андрейка, да и отвезу я вас к маме.

— Федя, подожди! — испугалась Таня. — Я не могу так, Федя!

Тот, не слушая ее, огрел жеребца кнутом, Таня соскочила с дрожек, чуть было не упала.

— Я не поеду с тобой.

Федя остановил лошадь, подошел к сестре, замахнулся кнутом.

— Садись, говорю! Ну!..

— Не сяду!

— Врешь, сядешь!..

Бросил кнут, подскочил к ней, схватил за плечи, тряхнул — у Тани чуть было голова не отвалилась.

— Сделаешь так, как я говорю!..

Таня пахала ногами землю, вырывалась из его рук. Когда он все-таки усадил ее на твердые голые доски, она снова соскочила.

— Не поеду!

— Ну, как знаешь, просить не буду, — сразу охладел Федько. Пошел за кнутом, развернул коня, неприветливо сказал: — Тогда прощай, что ли?

— Прощай, — промолвила Таня сквозь слезы. — Прощай… Поцелуй Олесю, Ивасика и… и маму… — Да и пошла, спотыкаясь, в сторону хутора.

— Таня, подожди!

Догнал, нежно взял ее за руку.

— Ну, скажи, почему ты не хочешь, чтобы я забрал тебя с собой?

— Федя, ты пойми: не могу я сейчас! У него столько работы, он день и ночь не спит — все в поле и в поле… Кто же даст лад всему, если я уеду?.. Пусть уж управимся, тогда я сама уйду от него. А так меня, Федя, совесть замучит!

— Эх ты, совестливая! — промолвил Федько и обнял сестру. — На тебе, вот такой, до самой смерти верхом будут ездить.

— Что же поделаешь, такой родилась.

— Ну, хорошо… Обещай только, если будет уж невтерпеж, сразу написать письмо. Обещаешь?

— Обещаю…

Поцеловав сестру, Федько вскочил на дрожки, поехал. А Таня еще долго стояла и смотрела ему вслед.

…Ушла Таня от Оксена в конце октября, когда на деревьях опали листья, а поле дышало глубокой осенью. Ушла после одного случая, который перевернул ей душу, положил конец всем ее колебаниям и раздумьям.

Произошло это в воскресенье вечером. Оксен сел за стол с Библией в руках.

Когда Оксен взял Библию, у Тани похолодело в груди, тревожно забилось сердце: она вспомнила чистую страницу, которую вырезала оттуда, когда готовилась к урокам с близнецами Ганны. Вот ту самую страницу, на которой вывела первые буквы, чтобы научить детей писать. А Оксен, откашлявшись, с набожно просветленным лицом раскрыл тяжелый переплет и замер, не обнаружив плотной, твердой, белой, без единого пятнышка, страницы. Потом положил книгу на стол и грозно спросил:

— Кто содеял это богохульство? — У него даже руки задрожали от едва сдерживаемого гнева, — Алешка, ты?

Вышел из-за стола — и к Алешке, который, ничего не ведая, испуганно втянул голову в плечи, закрываясь руками.

— Не трогай хлопца. Листок вырвала я.

Таня сама была удивлена тем, как спокойно произнесла эти слова.

— Ты?! — Пораженный Оксен повернулся к Тане, все еще, видимо, не веря услышанному. — Ты вырезала?

— Я.

Он обводит взглядом присутствующих, словно призывает их в свидетели. Призывает в свидетели бога и святых, которые сейчас все на его стороне и осуждающе, гневно, неумолимо жгут Таню ненавистными глазами.

— Зачем ты сделала это?

В глазах Оксена суровость и гнев. И Таня, чувствуя за собой вину, как-то вся съежилась.

— Я… Мне нужно было… — бормочет она, боясь, что Оксен сейчас ударит ее. — Я писала буквы для детей Ганны…

— Ты подняла руку на бога! — восклицает Оксен. Он вдруг побледнел и, размахнувшись, изо всей силы тяжелой рукой бьет Таню по лицу.

У Тани из глаз посыпались искры, звон, казалось, пополам расколол ей голову. Она отлетела в сторону, ударилась плечом о стену, едва удержалась на ногах. Схватилась рукой за щеку, будто боялась, что лицо у нее тут же вспыхнет, бессмысленно смотрела на Оксена, который стоял, тяжело дыша. И тут среди мертвой тишины поразил ее сердце отчаянный детский крик:

— Ой, мамочка!..

Андрейко подбежал к ней, обнял ручонками ее колени, прижался лицом к юбке. К Тане постепенно возвращалось сознание. Отняла руку от горевшей огнем щеки, наклонилась, взяла сына на руки, молча вышла через сени в другую комнату. Только тут, наедине с сыном, дала волю своим слезам. Ходила из угла в угол, убаюкивала Андрейка, а слезы лились и лились. Тяжелые, жгучие слезы обиды и оскорбления.

Щека болела все сильнее и сильнее, но ей было еще больнее оттого, что он посмел ударить ее. И стыдно было за себя, что виновато стояла перед ним и что-то лепетала, стараясь оправдаться. Боже, как она сейчас ненавидела себя за эту трусость!..

В тот вечер она впервые не легла в одну постель с мужем.

К ней заходил Алешка, тихонько, не глядя на мачеху, передавал:

— Отец говорил, чтобы вы шли уже спать.

— Передай отцу, что я отсюда никуда не пойду.

Алешка постоял-постоял да и ушел.

Спустя некоторое время дверь открылась, и на пороге появился Иван: