И будут люди

— Да ты прямо говори, а не вертись, как тот кот возле сала! — недовольно буркнул Путько. — Кого он, например, хочет спихнуть?

Но не таков Ляндер, чтобы говорить прямо: прямо только покойников носят!

— Вот вы слышали о Троцком? — начал он с другой стороны. — Как по-вашему, не обошлись ли с ним слишком жестоко?

— Жестоко? С Троцким! — вытаращил глаза на Ляндера Путько. — Да я бы ему, гаду, если бы моя воля да власть, не то прописал бы!

— За что? — удивился Ляндер.

— А что он лезет вперед всех! И я так бы мог: что у меня, заслуг перед революцией меньше? Однако я сижу на своем скромном посту, не прошусь повыше… пока что…

— А что же вы за Троцкого распинались? — не выдержал Ляндер.

— Я распинался?.. Что-то не помню, чтобы я распинался. Я, напротив, всегда принципиально выступал против Троцкого и этого… как его?.. Зиновьева… И ты мне, товарищ Ляндер, Троцкого не пришивай, он мне как свинье уздечка, — погрозил хозяину пальцем. — Да и ты не очень-то подлаживайся ко мне: я вместе с тобой троцкистский плуг не тащил! У меня биография чистая… Во!

У Ляндера даже дух захватило от такой неслыханной наглости гостя. А Путько, посопев, похлопав глазами, сказал уже примиряющим тоном:

— Хорошо! Погрызлись — и хватит… Если будем вот так грызться, то Гинзбург нас с копытами съест!

Не таким уж простачком был Митрофан Онисимович, как казалось, это только с виду душа нараспашку.

— Значит, так: когда будет собрание или конференция, так ты выступи первым, обложи троцкистов со всех сторон… Революционно обложи, со всей классовой остротой. Все нутро их выверни наизнанку, чтобы всем стало ясно, что ты троцкистов с пеленок терпеть не мог, а ежели когда и хвалил Троцкого, то вынужденно, ибо иначе нельзя было… А я уже выступлю после, поддержу тебя своим авторитетом. Чтобы, значит, сразу Гинзбургу и его прихлебателям рты заткнуть… Вот так-то, голубчик мой, дела нынче делаются: ты — за меня, я — за тебя. В одной упряжке!..

Перевод К. Трофимова.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Тревога и смятение поселились в семье Ивасют.

Степными гадюками ползли на хутор слухи:

— Слышали? Нэп ликвидируют!..

— Читали в газетах? Снова продкомиссариаты создают! Теперь не только хлеб, но и хозяев будут выметать из усадеб…

— Оксен, а ну-ка, идите сюда! Вам еще не передавали, что вчера в сельсовете говорил Ганжа? Сказал, что недолго осталось вам сидеть на хуторе. Грозился прийти с топором и выкорчевать вас с корнем…

И не было такой стены, чтобы отгородиться от этих слухов, не было таких дверей, чтобы укрыться за ними. Запереться, забиться в самый глухой угол, зажать уши и зажмурить глаза: чур вас, отцепитесь от меня, дайте спокойно вздохнуть!

Не было.

У Оксена — ни минуты покоя. Часами простаивал на коленях перед иконами в углу, но даже у всевышнего было почему-то растерянное лицо, даже он не знал, что ответить на горячие молитвы Оксена.

Он шел к людям, но они избегали его, потому что боялись не только слова «кулак», этого страшного клейма, которое потом не смыть, не выжечь, а и новых, недавно появившихся слов — «подкулачник», «кулацкий подпевала», — не сулящих ничего хорошего.

Правда, нашелся в селе человек, не побоявшийся ни Ганжи, ни Твердохлеба, который плевал на всякий страх и боязнь и подружился с кулаком Ивасютой. Мало того — всюду трубил, что если и есть еще на свете праведный человек, то только единственный Оксен и что все эти сельсоветчики, все комитетчики недостойны и землю из-под его ног целовать!

Хорошо, очень хорошо знали в селе, откуда у Марты такая ненависть к местной власти, кто посеял зерно, из которого выросла неожиданная приязнь Марты к кулацкому роду. Знали и кто заварил эту кашу. Таким крутым кипятком заварил ее, что теперь не знаешь, как ее и есть, — губы обожжешь, нёбо обваришь, когда поднесешь ложку ко рту! Ведь Марта не такая молодица, что так легко простит обиду. Она не из тех женщин, которые покорно сносят тумаки и подзатыльники злой разлучницы судьбы. Не из такого теста слеплена!

«Посмотрим, Василь, чей будет верх! Только теперь уже не дождешься ты вместе со своей шлюхой моих слез, не порадуетесь!.. Потужила, поплакала — хватит! Пусть враги мои слезами да кровью исходят, увидев, как я умею ударить горем об землю!»

И закружилась, завертелась Марта в угаре веселья. Чуть ли не каждый вечер, праздник не праздник, наряжалась, надевала на голову девичий яркий платок, обувала красные сапожки с медными подковками и отправлялась в сельский клуб дурманить парням головы, отбивать у девушек их суженых-ряженых. Не спеша шла по улице, грызла семечки, играя бровями и бедрами, смеясь в душе над молодицами и пожилыми женщинами, которые зеленели от злости и плевались ей вслед:

— Тьфу, тьфу!.. И еще раз тьфу, бесстыдница! Чтоб тебе ноги скрючило! Да чтобы у тебя сиськи усохли!.. А ты чего зенки свои вытаращил да слюни распустил? — Это уже к мужу, который, увидев Марту, стал как столб посреди двора. — Посмотри мне, посмотри, я тебе и глаза выцарапаю!..