И будут люди

— Василек, любимый, хороший… Брось ее, брось! Что ты нашел в ней? Чем она приворожила тебя? Да разве она тебя так полюбит, так приласкает, как я?..

Ошеломленный неожиданностью, Василь отрывает, разводит ее руки, вырывается из ее объятий.

— Марта, оставь меня, Марта!..

Только тогда, когда он отошел к порогу и надел картуз, словно он мог защитить его от молодицы, только тогда Марта немного опомнилась.

— Не хочешь… А я, дура, все надеялась… Ждала… Думала, придешь…

— Видишь, пришел, — невесело промолвил Ганжа.

— Лучше бы ты не приходил!

— Я бы, Марта, и не пришел — сама в этом повинна.

— Я повинна?! Я?

— Марта, не пора ли тебе одуматься? Зачем ты позоришь себя перед людьми?

— А что мне люди?

— Стыдно, Марта, такое вытворять!

— А что же мне, монашкой жить? Сам пристроился, а меня в монастырь?

— Ты хоть на детей своих оглянись, Марта. Что они будут думать о тебе, когда вырастут?

— Не трожь моих детей! Наплоди со своей стриженой да и нянчись с ними, а я со своими сама справлюсь!

— Послушай, что я тебе скажу: опомнись, пока не поздно.

— Опомниться?.. И не подумаю! Всю себя испепелю! Всю! В водке утоплюсь! В любовных объятиях задохнусь! А тогда — пропади все пропадом!..

Не удалось Ганже серьезно поговорить с Мартой. Разговор начался криком и криком закончился. Ганжа хлопнул со злости дверью да и ушел со двора.

А все же его посещение не прошло бесследно: после этого Марту больше не видели возле сельского клуба. Напрасно пробирались парни на замерший двор, стучали в темные окна — никто не откликался, не открывал поспешно двери, не встречал волнующим смешком.

Спустя некоторое время по селу пополз слух: Марта связалась с Ивасютами.

Пошла на хутор Иваськи, незваная-непрошеная, долго стояла возле ворот, пока на лай собаки не вышел Иван. Посмотрел, узнал, неторопливо направился к калитке, прикрикнув на пса.

— Здравствуй, Иван!

— Здравствуйте… — отозвался Иван, глядя мимо Марты, в степь. — Что вам?

— Отец дома?

— Да, дома.

— Так, может, ты хоть во двор пустишь? Или так и будем стоять до самого вечера?

Иван неохотно открыл калитку.

— Подождите, я придержу собаку… Да замолчи ты, дьявол!

Лукавая улыбка на миг осветила лицо Марты: догадывалась, почему Иван так неприветливо встретил ее. Что же поделаешь, Иванушка, всем не угодишь, на всех не хватит! Она опасливо обошла рыжего черта, что аж захлебывается, вырываясь из рук Ивана, быстро прошмыгнула в сени. Только тут она чувствует себя вне опасности и, не дожидаясь Ивана, открывает дверь в комнату.

— Добрый день! Хлеб-соль!

Хозяева как раз полдничали, очищали круто сваренные яйца, тыкали их в соль, не спеша подносили ко рту. Оксен ел с таким видом, что трудно было понять, нравится ему эта еда или нет. На лице Алешки отражалось нескрываемое отвращение: с тех пор как мачеха ушла с хутора, яйца стали основным продуктом питания Ивасют. Варили сразу сотню яиц, не меньше, чтобы не возиться каждый день возле печи, давились переваренными, синюшными яйцами утром, в обед и вечером, и Алешке казалось, что он так с яйцом во рту и умрет. Если бы его воля, он уничтожил бы всех до одной кур, оторвал бы головы всем петухам.

Увидев Марту, Оксен отложил в сторону надкушенное яйцо, приветливо ответил:

— Доброго и вам, Марта, здоровья! Садитесь к столу!

— Спасибо, я не голодная, — заважничала Марта.

— Так хоть посидите, в ногах правды нет.

Марта смахнула рукой пыль со скамьи, присела на краешек, чтобы не смять юбку.

— Так вы ужинайте, а я посижу. У меня не горит.

— Какой там, Марта, ужин, — сокрушенно произнес Оксен. — Вот, как видите, нет в доме женщины, и приготовить некому. Как ушла от нас хозяйка… За какие грехи, господи…

За время, прошедшее с того дня, когда Таня покинула хутор, Оксен изменился до неузнаваемости: сгорбился, постарел, еще больше поседел, а глаза его наполнились горечью полыни. Словно Таня вместе со своими пожитками завязала в узел и остатки его молодости да и унесла с собой.

«Ох-хо-хо! — вздыхает про себя Марта. — Вишь, как изменился человек! Видать, таки любил… Еще бы не любил… А ты не любила?..» И перед глазами насмешливым видением промелькнул Василь. Марта даже головой тряхнула, отгоняя это привидение. Оксен, доев, вытер рукой усы, перекрестился, повернувшись к иконам, и спросил:

— Так что вас, Марта, привело к нам?

— Беда моя, Оксен, привела. Сами знаете, как одиноко женщине живется, кому только не лень, тот и глумится…

— Бога, бога забываем, — качает головой Оксен.

— А тут еще и поле надо пахать…

— Ну, об этом вам нечего беспокоиться, Марта, — поддел Оксен молодицу. — Вы же в тозе!

— Да пусть сгорит этот тоз! — так и взорвалась Марта. — Чтоб он в пропасть провалился! Буду помирать, а не пойду к ним кланяться! И ноги их не будет на моем поле!

Оксену хорошо известно, кто разжег этот гнев. Догадывался также, что привело Марту к нему. Однако молчал — ждал, пока она сама скажет.

— Так я вот и пришла к вам, Оксен, — уже другим, спокойным тоном продолжала Марта.

— Спасибо, что не пренебрегли, гостям всегда рады, — гнул свою линию Оксен. — Только я никак не соображу, чем могу помочь вам.