И будут люди

Товарищ Ольга заехала только в двенадцать дня: пришлось выдержать настоящий бой с заведующим райнаробразом, пока добилась назначения Тани.

— Ты что, с ума спятила! Не знаешь, кто Светличная?

— Знаю, — спокойно промолвила Ольга. — Но пусть у тебя голова не болит, не тебе работать с нею.

— Да у нас и так кадры засорены поповскими дочерьми! — закричал зав. — А эта в придачу еще и жена кулака!

— Уже не жена, — возразила Ольга. — Она ушла от него еще до раскулачивания.

— Это не меняет дела!

— Ты напишешь приказ или не напишешь? — Наконец надоела Ольге эта бесплодная дискуссия.

— Не напишу.

Товарищ Ольга резко поднялась, вышла из кабинета. Постояла, кусая губы, решительно кивнула головой и пошла в райком.

В приемной Гинзбурга было полно народу.

— У себя? — спросила Ольга у секретаря, и, когда та ответила, что у себя, товарищ Ольга на правах старого работника райкома не стала ждать очереди, прошла прямо в кабинет.

Григорий в это время разговаривал с каким-то мужчиной, по одежде крестьянином. Глянул на Ольгу, поднялся, улыбнулся, протягивая руку.

— Ольга! Каким ветром?

— Я к тебе. Не помешаю?

— Нет, что ты! Подожди только, мы с товарищем закончим…

Ольга примостилась на диване. Нетерпеливо постукивая носком сапога, смотрела на Григория. Только сейчас заметила, как он поседел, и почему-то его седина навеяла на нее грусть. Она тряхнула головой, сердито посмотрела в спину крестьянина, который все никак не мог закончить рассказ — тянул и тянул, будто на волах ехал.

Наконец мужчина, поблагодарив, ушел. Гинзбург повернулся к Ольге:

— Ну, как живем? Как Василь?

— Живем неплохо, — ответила Ольга и сразу же приступила к делу: — Товарищ Григорий, у меня к тебе просьба.

— Просьба? — улыбнулся Григорий. — Ну что ж, давай, какая у тебя просьба?

Выслушав Ольгу, покачал головой:

— А ты знаешь, как сейчас вопрос стоит?

— Но ведь я ручаюсь за Светличную! — горячо возразила Ольга. — Партийным билетом ручаюсь!

— Так сразу и билетом? — смеется над ее горячностью Гинзбург. — Ну что ж… если коммунист берет кого-то на поруки, мы не можем ему не доверять.

Поднял трубку, попросил:

— Соедините меня, пожалуйста, с райнаробразом. — И когда там откликнулись: — Это Гинзбург… Здравствуй… Ничего, ничего… Ну, хорошо, довольно об этом… Слушай, почему ты не хочешь назначать Светличную?

Трубка потрескивала, пищала. Ольга подалась вперед, стараясь услышать, что отвечает заведующий, но не могла разобрать и слова.

— Так… так… — Гинзбург уже нетерпеливо: — Ну и что же, если она дочь попа? Разве мало их учительствует в районе?.. Да она же ручается за Светличную! Берет на свою ответственность… Да, поддерживаю! Если хочешь, настаиваю!

Бросил трубку, помолчал, сдерживая гнев, потом глянул на Ольгу. И в больших мудрых и добрых глазах Григория Гинзбурга золотой россыпью заискрился теплый смех.

— Ну вот… В какую еще историю ты меня впутаешь?

— Больше ни в какую, — рассмеялась Ольга, пожимая на прощанье руку Гинзбурга. — Будешь в наших краях — заезжай. А то ты что-то зазнался, стал отрываться от нас, рядовых.

С заведующим райнаробразом больше не виделась, — в приемной ее встретила секретарь, обиженно сказала:

— Вот вам приказ. Распишитесь.

Ольга, улыбаясь краешком губ, старательно расписалась, взяла приказ и ушла: ей наплевать, сердятся на нее или нет! Главное, добилась своего.

Воевала она из-за Тани не только потому, что жалела ее, но еще и потому, что в школе, которой она заведовала, не хватало учителей. Да разве только в ее школе! Тысячи, миллионы детей, повесив через плечо сумки, отправлялись в школы. И если бы взлететь в этот ранний час высоко вверх, так высоко, чтобы охватить взором всю Украину, можно было бы увидеть, как почти из каждой хаты, из каждого двора выходят малыши и сливаются капля к капле в подвижные ручейки. Можно бы увидеть, как стекаются эти ручейки к школам — и сияют любознательные детские глаза, и шуршат страницы букварей и тетрадей, скрипят неподатливые перья, сопят от напряжения Васильки и Ганны.

Проходит день, наступает вечер — не пустеют школьные дворы, до поздней ночи сияют окна школы, разносится пчелиный гул голосов, сосредоточенный шелест страниц. За партами, едва протиснувшись, согнувшись чуть ли не вдвое, сидят уже не Васильки и Ганны, а их родители, старшие братья и сестры, потеют не меньше, чем малыши над букварем. И так же ходит перед ними Мария Остаповна, только голос у нее уже усталый, в голове шумит, щемит натруженные глаза.

А потом, когда все разойдутся, когда в пустом классе будут дремать парты, и доска, и разбухшая от мела тряпка, и карты на стенах, когда даже нарисованный Дарвин зажмурит глаза, одно окно еще долго будет светиться в темноте — Мария Остаповна, потирая виски, чтобы отогнать сон, будет готовиться к завтрашним урокам, проверять ученические тетради.