...и чуть впереди

Было ясно, что с приездом Лобанова для Маши кончилась спокойная жизнь. Она вдруг почувствовала себя младше этого мальчишки. Ей вспомнился парень из параллельного класса, который однажды вот так же едко и спокойно передразнил ее на комсомольском собрании. Правда, тогда он получил по заслугам от Машиных одноклассников. И все-таки он был ровесником. А этот…

— Чего ты, Лобан, ложись, а то Марии Игоревне опять влетит, — примиряюще сказал Андрюшка.

— С каких это пор вы боитесь, что им («им» подчеркнул) влетит?

— Она хорошая, — чистосердечно ляпнул Купчинкин.

— А я не умывался еще, — сказал Лобанов и начал демонстративно искать в чемодане полотенце.

— Почему не оставил чемодан в кладовой?

— Закрыто было.

Маша была абсолютным нулем для этого Лобанова. Приказывать ему нельзя, он не послушает, получится, что ее приказы вообще можно не выполнять. Это она почувствовала, но заискивать не хотела. Интересно, что бы по этому поводу сказал Макаренко? Макаренко был старше. И потом, он был мужчиной. Кричать бесполезно. Уступить — тоже.

— Не хочешь спать — вон из спальни. Иди к Нине Ивановне и скажи, что ты приехал, — жестко сказала она.

Кажется, впервые за несколько дней работы в лагере она по-настоящему разозлилась. Даже ребята почувствовали это.

— Иди, Лобан, — сказал Андрюшка.

Лобанов пожал плечами и вышел.

В следующую половину дня Лобанов вроде бы не нападал агрессивно, но, когда все слушали «Приключения барона Мюнхгаузена» (на улице был дождь), он демонстративно читал другую книгу.

После отбоя Маша пошла пожаловаться на свою тяжкую жизнь воспитательнице самого младшего отряда Норе Семеновне.

Нора Семеновна — пожилая седая женщина с умными глазами и чуть ироническим изломом бровей. Ее все уважают, и даже начальница не смеет обсуждать на педсоветах ее действия.

— Не знаю, что делать, — сказала Маша, — я, наверное, пошла у них на поводу, поэтому они вроде бы неплохо ко мне относились. А теперь…

— Вы что-то делали против собственного желания?

— Нет. Но я рассказываю им всякое после отбоя, и вообще… никакого воспитания. Я не знаю, как воспитывать.

— Господи, какое счастье, — сказала Нора Семеновна, — вы сами не знаете, какое у вас в руках сокровище… Так много бед оттого, что педагоги думают, будто знают, как воспитывать, и не знают, как сделать так, чтоб их любили… Да и сами иногда не знают, как любить детей.

— Ну, чего их не любить. Они же все простые, как… не знаю что.

— А вот ваша предшественница говорила, что ее тошнит от одного только вида Купчинкина.

— Да он просто смешной, что вы.

— Все бы думали так, как вы. Вот у меня, например, сын… болен. Его нельзя одного оставлять дома, а бросить работу я не могу. Он… в доме хроников. И мне очень страшно, понимаете, страшно, когда кому-то противно смотреть на моего сына, возиться с ним. И будь там врач или педагог семи пядей во лбу, но если им противно… Вы понимаете, о чем я говорю.

— Да.

— Поэтому не ломайте себе голову над какими-то догмами воспитания. Дело не в этом. Дети безошибочно чувствуют, когда их специально воспитывают, а когда просто правдиво живут, честно работают вместе с ними. «И чуть впереди», как поется в одной хорошей песне. Главное, не унижайте себя и не унижайте ребят. Остальное все приложится.

— Ну так чего ж тогда Нина Ивановна?

— Отнеситесь к ней снисходительно. Бывают и хуже. Она неумна, что с нее возьмешь.

Совет Норы Семеновны был на удивление прост, но Маша поняла, что следовать ему гораздо труднее, чем иметь готовые педагогические рецепты.

А ребят она действительно уже любила. Одних больше, других меньше, но раздражения никто из них не вызывал.

Был, например, такой Сева Морошкин. В первые дни Машиной работы он подходил к ней и говорил:

— А Купчинкин описался.

— Ну и что?

— Эльза Георгиевна вывешивала всегда его простыню в спальне, чтоб все видели.

— Ну а если бы ты описался? И я вывесила простыню?

— А я не писался никогда.

— Ну а если бы?

Сева понимал, что вожатая чего-то в его словах не одобряет, отходил в недоумении, потом перестал подходить с подобными замечаниями.

Были два брата Гущиных. Старшему — двенадцать, младшему — семь. Младшего взяли в отряд потому, что старший очень уж просил об этом. Он плакал, когда просил. Был он очень спокойный, даже слишком спокойный, не выпускал братишку из поля зрения ни на минутку, потакал его капризам, играл с ним в самые детские игры, а со сверстниками был неловок, молчалив, не очень дружелюбен, будто ждал все время незаслуженной обиды. Как подойти к старшему Гущину, Маша не знала, была в нем какая-то недоверчивость, объяснить которую она не могла. Но сблизил их младший: иногда Маша помогала ему одеться, сама причесывала, следила, чтоб он не терял вещей, и старший будто оттаял, поддался Маше.

Был Сережа Муромцев, необыкновенно красивый, доброжелательный и довольно покладистый мальчик. Вожатые из других отрядов ловили его иногда и заставляли закрыть глаза, чтоб посмотреть, какие длинные у него ресницы. Сережа уже сейчас был несколько избалован, что не мешало ему быть великодушным и щедрым.