И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Да, думает Миша, так написано в Библии, и многое свидетельствует о том, что эти горькие слова Бога о помышлениях сердца человеческого — правда. Стоит только вспомнить, что происходило в Германии при Гитлере, в ГДР, в Советском Союзе — и теперь в Югославии. Многие люди совершают несправедливости, подлости и самые страшные преступления. Миша, серьезный и мрачный, шагает рядом с Ириной, его глаза бассета еще печальнее, чем обычно. Но, продолжает он думать, ведь Бог сотворил людей «по образу и подобию своему», как сказано. Если он сотворил их по своему образу и подобию, как они могут быть такими подонками, а их помышления — злонамеренными? И как Бог может после этого говорить, что не будет проклинать за них Землю?

Миша тяжело сопит. Иудеи, думает он, понимают это буквально. У них об этом сказано в религиозных законах и в Торе, вторая книга Моисея: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.» Иудеям запрещено изображать Бога на картине либо ваять из камня или из любого другого материала, запрещено даже произносить его имя, можно говорить только «Яхве» или «Иегова», ученые спорят о том, что это значит: то ли «Я есмь», то ли «Он есть», то ли еще, может быть, «Он дает быть», но ни в коем случае это не означает «Бог», как у христиан. Да правоверные евреи никогда не скажут и «Яхве», они говорят «Адонай». И разве не намного лучше придумано создателями иудейской религии, думает Миша, чтобы тот, кому молишься, не назывался Богом, и чтобы у него не было лица, и чтобы нельзя было даже представить себе какое-то лицо, потому что оно было бы человеческим. А когда думаешь, каковы люди и что они совершают, то любое, даже самое прекрасное изображение будет лживым…

Когда они входят в колхозную столовую, она уже битком набита. Тучный Котиков стоит на столе, позади него на стене висят портреты Маркса и Ленина, а также большой красный советский флаг. Его Котиков, должно быть, повесил специально для этого собрания. Еще вчера флага не было, а на стене висел портрет Горбачева. На председателе сельсовета парадный костюм и галстук, его глаза сверкают, руки он скрестил на груди, как это делали Наполеон и Гитлер, нет, Гитлер не так делал, он всегда держал руки пригоршней пониже живота…

— Ну, скоро вы? — гремит голос Котикова. — Поторопитесь! И закройте дверь!

Последние колхозники протискиваются в зал.

— Тихо! — кричит Котиков. Теперь действительно настал его день. — Товарищи, граждане! — Он покачивается на своих коротких ногах. — До сих пор я являлся для вас представителем Коммунистической Партии. Я получил по телефону распоряжение Центрального Комитета. С этой минуты я являюсь здесь представителем Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, который в связи с болезнью и недееспособностью Михаила Сергеевича Горбачева, — это Котиков читает по бумажке, продолжая раскачиваться, — согласно статье 127 пункту 7 Конституции СССР, взял на себя все полномочия президента…

Никто из присутствующих не издает ни звука. Аркадий Николаевич смотрит на Ирину, словно говоря: вот видишь! Между тем Котиков словно в бреду. Какое наслаждение, так высоко вознестись над всеми! Теперь никто пикнуть не посмеет, какое блаженство!

— Сейчас я оглашу первое постановление Государственного Комитета, — продолжает он и требует абсолютной тишины. — Всем органам власти и управления СССР, советских республик и местным органам — это значит, мне, местному органу…

— Дерьмо ты, — тихо говорит Лева.

— …местным органам поручается следить за тем, чтобы все постановления Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению строго выполнялись. И я буду за этим следить! — Котиков некоторое время стоит неподвижно, озирая зал, затем снова начинает раскачиваться и продолжает читать: — Немедленно сдать все виды оружия — вы поняли, товарищи, граждане? У кого есть оружие, тот должен сдать его мне в сельсовет сразу же после собрания! Дальше: митинги, шествия, демонстрации, а также забастовки запрещаются — в Димитровке я этого не допущу ни в коем случае. В первую очередь, никаких забастовок! Мне известно, кто здесь замышляет что-то в этом роде, — фыркает он и при этом сверлит взглядом Ирину. — Они не посмеют! Я железной рукой…

Дверь столовой открывается, и входят три пожилых милиционера с автоматами. Двое из соседних деревень, в Димитровке есть только один.

— Наконец-то вы пришли! — кричит Котиков. — Большое спасибо! Мы позже поговорим об этом безобразии.

Все трое бормочут извинения, продираются сквозь толпу и встают в шеренгу перед столом Котикова.

— Вы видите, товарищи и граждане, что я полон решимости добиваться выполнения постановлений Государственного Комитета, в случае необходимости, силой оружия.

Безрадостное впечатление производят трое пожилых мужчин, держащихся за свои автоматы.