И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Что все постановления Государственного Комитета незаконны. Никто не должен им подчиняться. Ельцин, сказал Григорий, потребовал, чтобы Горбачеву, как законному президенту, дали возможность выступить перед народом. Он находится в Крыму; под домашним арестом. Его надо немедленно доставить в Москву, — Лева говорит все быстрее, он волнуется, все это чудовищно! — а военные не должны присоединяться к путчистам, им надо проявить гражданское мужество и защитить народ от путчистов. Ельцин призвал всех трудящихся Советского Союза ко всеобщей забастовке и сказал, что весь мир за советский народ и против путчистов.

— Прекрасно, — шепчет Ирина.

— Не радуйся слишком рано. Еще не известно, чем все это кончится, — говорит отец.

— Бог поможет… — начинает мать, но Ирина перебивает ее:

— Нет, мама, не Бог! Теперь люди должны помочь друг другу! Продолжай, Лева!

— На зданиях, — говорит Лева, — повсюду флаги, бело-сине-красные флаги России, большие и маленькие, там было море флагов, как рассказывал Григорий, а люди взволнованы и воодушевлены. Откуда взялись все эти флаги? А потом люди у Белого дома пели российский гимн, и все больше и больше людей приходило, они вставали между танками и Домом, куда возвратился Ельцин… Кстати, в Москве есть подпольные радиостанции, Григорий узнал, «Эхо Москвы» и «МН», но они очень слабые, за пределами города их нельзя принимать… Эти станции передают, что армия раскололась, некоторые части перешли на сторону Ельцина, а многие шахтеры и заводские рабочие, как и жители Ленинграда и других крупных городов, говорят, что они поддержат призыв ко всеобщей забастовке…

— Ну, — говорит Ирина, — теперь мы победим!

— Не торопись! «Эхо Москвы» сообщило, что путчисты еще очень опасны, все-таки половина армии на их стороне. Новые колонны танков на подходе… Но на Манежной площади, среди всех этих танков, 15-тысячная толпа начала хором скандировать «Ельцин! Ельцин!», и солдаты им не препятствовали. Официальное радио сообщило, что путчисты назначили военного коменданта Москвы и намереваются штурмом взять Белый дом и арестовать Ельцина. Путчисты успели приговорить его к смерти…

— Бог… — начинает мать и замолкает.

— …Москвичи начали строить баррикады перед Белым домом. Они натащили бетонных столбов и сделали проволочное заграждение, все это смешно выглядит, говорит Григорий, — такая баррикада не смогла бы задержать никакие танки. Но потом пришли строительные рабочие с техникой и уложили вокруг Белого дома бетонные блоки и платформы, одни на другие, и поставили там строительные машины, так что ни один танк не пройдет.

— А Миша? Как мы скажем об этом Мише? — спрашивает Ирина.

— Когда ты понесешь еду, я пойду с тобой. Только дай мне рассказать до конца то, что я узнал от Григория. Вдруг к баррикадам подъехало еще одно подразделение танков. Наступила гробовая тишина, так было страшно, но ни один защитник баррикад не ушел. Открывается люк у первого танка, оттуда вылезает офицер, и все смотрят на него. Офицер говорит, что его подразделение будет защищать Белый дом. Все должен решить народ, сказал этот офицер, наша задача — только предотвратить кровопролитие. Люди обрадовались и стали угощать танкистов бутербродами и лимонадом. Все обнимались и говорили друг с другом — женщины, мужчины, солдаты, молодые девушки. Зажглись мощные прожекторы строительных кранов, и все это теперь выглядит как декорация к фильму, говорит Григорий, — москвичи ждут прихода ночи.

14

Ирина повязала голову платком и с корзиной, полной еды, идет к сельсовету на площади Ленина в Димитровке — как Красная Шапочка шла по темному лесу к своей бабушке. Там у своего рабочего стола стоит Котиков и говорит по телефону, он делает ей знак, что она должна подождать. Он раболепно согнулся, ну и хорош! Он отвечает «Да», «Слушаюсь», «Есть», наконец, вешает трубку и говорит:

— А, Ирина Аркадьевна, вы принесли Михаилу Олеговичу ужин, то-то он обрадуется. Позвольте-ка мне заглянуть в вашу корзину…

Он тщательно перерывает ее содержимое, чтобы быть уверенным, что Ирина не спрятала там атомной бомбы или по меньшей мере револьвера, а потом просит ее следовать за ним, и они спускаются в подвал. Там сыро и пахнет плесенью, Котиков церемонно открывает среднюю камеру — и вот Ирина стоит перед Мишей.

Она закусывает губу, чтобы не заплакать, когда видит, как выглядит эта камера: деревянные нары с соломенным тюфяком, стол, стул, лампа, свисающая с потолка, — и все. Но Миша производит впечатление человека почти довольного, а когда входит Ирина, он просто светится от счастья. Она открывает корзину и говорит, что сама все приготовила: борщ и гречневую кашу.

— Спасибо, Ирина! Благодарю вас.

— А… а вам тут хорошо, Миша?

— Конечно, ему хорошо, — говорит Котиков.