И даже небо было нашим

Приехали два броневика, оттуда высыпали полицейские в шлемах и бронежилетах из подразделения быстрого реагирования, которые без труда прорвали живую цепь. Образовался проход, через который провели Данко, и он исчез в дверях полицейского управления. Люди выкрикивали лозунги, проклинали полицию, один раз прозвучало имя Николы.

Вечером Наччи в больничной палате дал интервью, в котором рассказал, как три человека проникли на яхту и собрали всех на палубе, как обстановка накалилась и как один из нападавших выстрелил и ранил его в плечо. Затем он разволновался и не смог больше произнести ни слова, только рыдал перед телекамерой, которая продолжала его снимать.

В противоположность ему Данко за несколько дней не сказал ни слова. В новостях ежедневно сообщали о его молчании. Упорство Данко поражало многих, но не меня. В дальнейшем стало понятно, что тогда он только готовился к своему звездному часу. Уже после новогодних праздников он изложил собственную версию происшедшего, но настоял на том, чтобы сделать это по-своему. Он прочел перед судьей и журналистами заранее написанное заявление, потребовав, чтобы за все время чтения его ни разу не прерывали.

Он выглядел гораздо более ухоженным, чем когда я видела его у полицейского управления; рыжеватые волосы и борода окаймляли его белое лицо. На нем был серый костюм, а в нагрудном кармане вместо платка — веточка оливы, которую многие комментаторы приняли за католический символ мира.

Он читал уверенным, жестким голосом, взгляд его временами перебегал с текста заявления на судью, и в этом взгляде не было ничего похожего на страх. Он обращался к тем, кто присутствовал в зале суда, но и ко всем нам, зная, что мы впоследствии услышим его, зная, как нас много и какие истины он должен нам открыть. Он прочел свое письмо из тюрьмы не как исповедь, не как акт капитуляции, а как программную речь, которую, вероятно, не раз прорабатывал в своем могучем воображении.

Он рассказал о заговоре против апулийских олив, примерно то же, что рассказывал мне Даниэле, но более возвышенно, в духе эпической поэмы. Говорил о «Замке сарацинов», о поле для гольфа и о генно-модифицированных породах, создаваемых «для обогащения капиталистов, все более безответственных, алчных и безжалостных».

Рядом с ним был его адвокат, такой молодой и так похожий на него, что их можно было принять за братьев. Он сидел, скрестив на груди руки, с вызывающим видом, словно гордясь тем, что представляет интересы такого известного человека.

Тем же бесстрастным тоном Данко заявил, что не назовет имен сообщников. Но не он стрелял в Наччи, которому пулей оцарапало плечо. Ему всегда претило брать в руки оружие. И все же эти имена прозвучали, они перелетали из уст в уста, заполняя зал суда, который он превратил в свою трибуну, и тысячи домов, где люди услышали их по телевизору, как несколько месяцев назад услышали крик Флорианы. Бернардо Колуччи и Джулиана Манчини, имена, которые люди выучили наизусть и которые они не скоро забудут.

— По поводу смерти Николы Дельфанти, — сказал в заключение Данко все тем же холодным тоном, как будто этот факт заслуживал меньшего внимания, чем сговор между Наччи и транснациональными агрокомпаниями, — по поводу смерти Николы Дельфанти могу только сказать, что это не я размозжил ему голову. Я был там, видел, что произошло, но это был не я. И это все, что я могу сказать по данному вопросу.

Прошло два года.

Зимой во дворе, в щелях цемента образовался мох — мягкая, поблескивающая подушка, в начале лета он высыхал и крошился, а потом вырастал снова; безмолвный и вечный круговорот природы. Я заново выкрасила стены внутри дома, потому что от дождей на них появились коричневые подтеки. Неприличный рисунок, который Берн и я сделали на стене, давно сгинул под слоями извести, я попробовала процарапать их, чтобы увидеть хотя бы след этого рисунка, но у меня ничего не вышло.

Последними словами, официально сказанными о смерти Николы, были слова Данко в зале суда. Прокурор заметил, что синяки на лице Николы по форме совпадают с рисунком подошвы обуви, которая была на обвиняемом. Но адвокат сумел убедить суд, что эти гематомы были настолько нечеткой формы, что она не совпадала с рисунком ни на одной подошве. Оставались только показания Данко, которые некому было опровергнуть и в которых он, хоть и косвенно, обвинял в случившемся Берна. Но Данко лгал. Я знала это. Я не нуждалась в благостных уверениях моих родителей, в словах Даниэле: невиновность Берна запечатлелась в моей плоти, так же, как память о днях, проведенных вместе.

Я обратилась в тюрьму в Бриндизи с просьбой о свидании с Данко. Мне много раз отказывали, однако в итоге мою просьбу удовлетворили. Я пришла в зал для свиданий, но Данко не явился. Я повторила попытку, но результат оказался тот же самый. На третий раз администрация тюрьмы дала мне знать, что заключенный не желает принимать посетителей. Они не уточнили, идет ли речь обо всех посетителях вообще или только обо мне одной. Это было еще одним подтверждением того, что он солгал.