...И другие глупости

Он изящно перепрыгнул через наши распластанные тельца, лег на кровать и закинул руку за голову. Мышка ойкнула и бросилась к Оленю. Она решила, что Олень сейчас начнет спускать Джигита с лестницы. Олень между тем повел себя странно. Он как-то съежился, скукожился и резко уменьшился в размерах. Спускать Джигита с лестницы он явно не планировал.

— Ну… я, пожалуй, пойду, — пробормотал Олень. — Пора и честь знать. Загостился.

— А как же графики? — спросила Мурка. — Мы же графики не достроили.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал Олень. — Приезжайте к нам на Северный полюс, будем на вечной мерзлоте чертить, — и натянул телогрейку.

И вышел в коридор, и потянул с полки сумку, и наклонился за своими кирзовыми сапогами. Но сапог под вешалкой не было. Их вообще нигде не было. Олень чуть-чуть удивился, слегка растерялся и повернулся к Мышке.

— Сапоги где? — спросил он с угрозой в голосе.

Мышка сорвалась с места, бросилась на кухню, распахнула холодильник, раскрыла все шкафы и вытащила на свет божий недоеденный салат с пожухшими помидорами, недогоревшее мясо и вчерашние пироги.

— Сейчас, сейчас… — забормотала Мышка. — Сейчас, сейчас! А салатика! А мяска кусочек! А пирожка! А на дорожку!

Тут она запихивает пирожки в фольгу, салатик в баночку, а мясо в целлофановый пакетик и сует Оленю. Но Олень пирожки не берет. Олень смотрит на Мышку каким-то странным взглядом и тихо говорит:

— Сапоги где?

В принципе я бы за эти сапоги так не волновалась.

Мышка рвет к шкафу и вытаскивает на свет новенькие кожаные саламандровские штиблеты.

— Вот, — радостно сообщает она. — Подарок.

— Идиотка! — констатирует Мурка.

А Олень ничего не говорит. Он берет штиблеты, вертит в руках, подносит к носу, нюхает и вперяет в Мышку тяжелый взгляд.

— Сапоги где? — тихо спрашивает он.

— У тети Мани, — тихо отвечает Мышка.

— Зачем? — спрашивает Олень.

— Так… старые же. Я отдала. Может, пригодятся.

— О-о-о! — стонет Олень. И еще раз: — О-о-о!

И начинает давать кругаля по комнате. И рвать на себе волосы. И орать: «О-о-о!» И волосы вдруг крякают и остаются у него в руках. А на голове остается круглый голый череп. И Мышка дико кричит, решив, что Олень от горя содрал с себя скальп. Только Мурка невозмутима.

— Парик, — отчеканивает она. — Так я и думала. Вот только — с какой целью?

Тут следует намекнуть, что по законам жанра парик с Оленьей головы должен был содрать Коточка и таким образом еще раз обозначить свое участие в сюжете. Но Коточка зарылся в свою Кофточку и никакого участия ни в каком сюжете принимать не собирался. Он был большой индивидуалист, этот Коточка.

Тут Олень совершил невозможное. Он подошел к Мышке и взял ее за грудки. Ударение на последний слог! Он взял ее за грудки и немножко потряс. Мышкина голова мотнулась и стукнулась о лиловую байковую грудь.

— Давай, — прохрипел Олень, тяжело дыша. — Веди. Где там твоя тетя Маня?

Мышка поскакала в соседнюю квартиру, Олень поскакал за ней, а мы следом за Оленем. Только Джигит не тронулся с места. Он лежал на кровати в папахе, закинув руку за голову, и с интересом смотрел на нас. Мышка позвонила соседям, дверь распахнулась. Дядя Ваня встречал нас на пороге во всей своей неприкрытой красоте.

— Сапоги! — выкрикнула Мышка. — Где сапоги?

— А зачем мне сапоги? — удивился дядя Ваня.

Тут надо сказать, что дядя Ваня был именно тем человеком, к которому Мышкина соседка тетя Маня применила в свое время радикальное средство по очеловечиванию мужчин и к которой Мышка однажды, когда Джигит окончательно ее достал, ходила консультироваться по этому вопросу. Ей хотелось узнать, из каких таких реторт и пробирок на свет появляется

Идеальный мужчина

Двадцать пятого августа тетя Маня ударила дядю Ваню скалкой по голове. Дядя Ваня упал и не умер.

Столь головокружительная кульминация их супружеской карьеры не удивила бы людей, близко знавших тетю Маню. В свои сорок пять лет, в том ядреном возрасте, когда баб называют «ягодка опять», она походила на колючий можжевельник. Это дядя Ваня вытянул из тети Мани все жизненные соки. За двадцать пять лет совместной жизни она ни разу не видела его трезвым. Бывали, правда, минуты просветления, общим счетом штук пять, максимум семь. Но и в эти лихие мгновения глаз у дяди Вани был мутен, дыхание нечисто, речь сбивчива. Он хватал тетю Маню за грудь мозолистой дланью человека физического труда, валил на кровать и икал.

— Эхма, бляха муха! — говорил дядя Ваня тете Мане.