И я открою землю...

Глинка тогда еще не был знаком с сочинениями этих писателей, он был далек от политики и революционной борьбы, но в творчестве его отразился дух времени, как это всегда бывает с гениальными художниками. Его «Камаринская», «Иван Сусанин», «Руслан и Людмила», романсы стали началом главного направления симфонической, оперной, камерной музыки, тем нем чалом, откуда пошло творчество композиторов «Могучей кучки», Чайковского, Рахманинова.

Все это мы знаем теперь, а при жизни Глинки не многие современники его это понимали.

Среди тех, кто понимал Глинку, поддерживал его силы, заботился о сохранении для потомков и распространении его сочинений на родине и за границей, были музыкальные критики В. Ф. Одоевский, В, В. Стасов, А, И. Серов, композиторы А. С. Даргомыжский, М. А. Балакирев. Многим мы обязаны в сохранении произведений Глинки В. П. Энгельгардту и Л. И. Шестаковой.

В 1855 году Глинке захотелось послать обе оперы свои и романсы в Берлин Дену для публичной библиотеки. Партитуры опер он отдал переписывать, и потом сам проверял их, а отыскать и собрать романсы он возложил на меня; хлопот было довольно: брат помнил, при ком и в котором году писал он каждый романс, но кому они были подарены или проданы, не помнил. Об иных из них надо было писать к разным лицам, не только в Петербурге, но даже во внутрь России и за границу, спрашивая, где можно отыскать; других же совсем не оказалось, и он написал их сызнова.

Л. И. Шестакова

Было время, когда в высших сферах общества искали случая с ним познакомиться: его знали как оригинального и даровитого композитора во всей Европе, так что, как композитор, он мог считать себя одним из самых счастливых. И такого-то гениального, крепкого человека русское общество уложило в гроб до 54 лет… его чтили, коль скоро влиятельное лицо его обласкает и похвалит, и как от него отворачивались, когда влиятельное лицо его забывало.

…В Европе, за весьма малым исключением, большинство даже великих композиторов страдали от дурного обращения с ними и, как Моцарт, умирали рано и в нищете… общество за композитором человека не видело или не хотело видеть.

С Глинкой совсем другое было: он сам был из так называемого порядочного общества, был приятель Жуковского, Пушкина и по развитию принадлежал скорее к высшему кругу.

Это уже ясно указывает на низкий уровень общественного воспитания; я говорю о воспитании действительном, а не внешнем, которое учит — когда и где какие перчатки надеваются, сколько кому платится визитов и каким особам улыбаться подобает; обойтись же по-человечески с лицом, которого вы не боитесь или в котором вы не нуждаетесь, у нас умеют весьма немногие даже в ученой и развитой среде.

В нашем обществе нужно уметь казаться, импонировать; ни того, ни другого у Глинки не было и следа.

Если взять все это в соображение, то легко понять, сколько грубых и незаслуженных оскорблений должна была выстрадать эта добродушнейшая и впечатлительная натура, которой только и оставалось, что сжиматься как мимозе… от всякого грубого прикосновения…

В. Н. Кашперов

Глинка и правда, как мимоза, съеживался от каждого грубого прикосновения. Он переезжал из города в город, не находя себе места. Петербург… Варшава… Париж… Петербург… Берлин… С 1849 года он мало сочинял.