И корабль плывет... (СИ)

Те, кто родились здесь, знают столько, что нам и не снилось. Мы можем быть старше, но это всего лишь значит, что срок, отмеренный нам, выйдет куда раньше, чем их. Мы можем иметь больший опыт, но все наши знания принесены с поверхности, и касаются по большей части лишь ее одной. Мы можем...

Мы ничего уже не можем, кроме как постепенно уступать им место. Мы - те, кто помнил улицы Лондона без резиноволицых людей и големов, мы - те, кто не боялся заглядывать в зеркала, не боялся змей, что выползут оттуда и завладеют твоим телом, спасаясь там от чего-то неизмеримо более страшного, мы - те, кто помнил времена, когда не было всех этих бесконечных арестов в отчаянной попытке изыскать хоть одного настоящего агента этого мифического Календарного Совета. Мы - те, кто своими глазами видел солнце, а не его жалкий лучик, заключенный в каменный ларец. С каждым годом нас все меньше, а их все больше. Мы можем только умирать. Мы можем только рассказывать свои последние истории тем немногим, кто еще хочет слушать.

Я постепенно осушаю свой стакан. Я рассказываю о мире, озаренном солнечным светом, рассказываю о городе, который продали вместе со всеми его обитателями, продали за сущий бесценок, за жизнь одного человека. Я был там, когда нас украли и сбросили в ад. Я был там и я все еще помню, пусть мне и было тогда всего десять лет.

Всю неделю до Падения город заливал невероятный, яростный дождь. Вода барабанила по сломанным крышам, струилась по сточным канавам, каскадом летела с карнизов, пузырилась и кипела, пенилась и разбивалась о мостовые. Количество воды были воистину библейским - за то время, что потребовалось Господу для сотворения всего сущего Лондон почти уже утоп, и уж точно вымок до нитки. Я все еще помню, как незакрытые трубы в многоквартирном доме, моем старом доме, жадно глотали эту удивительно холодную и грязную воду и как она лилась из нашего жалкого комнатного камина. Как крутые мощеные дороги становились новыми рукавами Темзы, как несколько торговцев на рынке сошли с ума от беспрестанного стука капель по крышам их лавок. Все, что могло выйти из русел, давно уже оттуда выскочило и теперь радостно гуляло по улицам. Весь мусор, копившийся на тех улицах, был приведен в движение потопом, городские шлюзы захлебывались им насмерть, каменная кладка тряслась и извергались с грохотом акведуки. Все тогда говорили об одном - либо, в конце концов, распогодится, либо нас смоет к дьяволу. Кто бы мог подумать, что случится именно второе...

Уж точно не я, кто в день Падения успел лишь одно - подойти к окну и полюбоваться на армады бумажных корабликов, которые строили и пускали в дело мальчишки помладше. Я все еще хорошо помнил те разбиваемые ливнем флотилии.

Это и тьму, что меньше, чем за минуту спустилась на город.

Из окна Лондон выглядел черным, как уголь - единственным источником света остались молнии, что мерцали где-то вдалеке. Я все еще помню удары по стенам, помню топот и крики. Все мы потихоньку понимали, что не ослепли и бегали, суетились в поисках спичек.

Я остался жив лишь потому, что выбежал тогда на улицу, выбежал, чтобы убедиться, что такое творится со всем городом, что вся столица скрылась во мраке. Лишь это спасло мою жизнь от того, чтобы быть раздавленной под обломками дома. Увидеть было нельзя решительно ничего, и только Темза мерцала темным зеркалом, мерцала отсветами страшной бури. Лондон словно накрыл черный бархатный плащ, сплошь инкрустированный какими-то странными блестками - их заметили далеко не сразу.

То были глаза, их глаза. А потом, раньше, чем хоть кто-то из нас, столпившихся тогда посреди улицы, успел закричать, уже захлопали крылья.

О многом я никому не рассказываю и не расскажу никогда. Никогда не стану говорить о том, как земля встала на дыбы и пошла трещинами, как из нее вырывались столбы дыма и пламени. О том, как сложился и рухнул мой дом и как я бежал, задыхаясь от страха и падая на холодные камни, бежал, подгоняемый тем невыносимым шелестом, треском тысяч, если не миллионов крыльев - почти обезумевший, почти сдавшийся, бежавший, не разбирая дороги. О человеке, что вытянул меня из расколовшей улицу щели раньше, чем она бы меня пожрала. И уж конечно, о том, что этот человек приходится отцом тому, кому сейчас мы все зовем капитаном...

Опиумный сон осторожно обнимает меня, затягивает мои глаза темной пленкой. Я не противлюсь ему, и провожу то, что кажется мне бесконечностью, в зыбкой, тягучей, сладкой полудреме. Кровь словно остывает и прекращает течь по телу - так бы хотелось, чтобы эта вечность продлилась чуть дольше, но ей отмерены считанные часы. Ровно до того горького момента, когда по кораблю разносится полный ужаса вой, пропущенный через рупор вахтенного.

-Огни! Огни по левому борту!

Разбудите меня среди ночи или с утра пораньше, вырвите из опиумного бреда или оторвите от работы - если ваш вопрос будет о корабле, я отвечу. Корабль - это то немногое, о чем я помню все, и неважно, насколько мне худо в конкретный момент.