Тело в измятой черной рясе, танцующее в крепкой петле.
Мне случалось есть кашу из лишайника. Грызть куски своего спального мешка из дубленой кожи, а однажды дело дошло до сапог. Но я не был среди тех, кто сошел тогда на берег. Кто заступил за двери Часовни Света.
Иначе бы я пустил пулю в лицо и себе.
Они - мы все - уже были в аду. И я лишь помог им добраться до конечной станции. Им - и всем, кого вешали и жгли мы уже после, всем, кто составлял ту крохотную общину, что нашла свой, одинаково простой и страшный способ выживать.
Я наполняю стакан уже до самых краев. Второй стакан за день, вернее - за ночь. Только я так могу быть уверен, что не увижу ночью ничего из той войны. Только так я могу быть уверен, что ничего больше не вспомню.
Револьвер все еще призывно манит, все еще зовет меня, отчаянно желая коснуться виска или того места, где должно прятаться сердце. Небесный Наш говорил, что он устал, но он ни черта не знает о том, о чем позволяет себе расходиться в запале.
Почему, ответь мне, Господи? Почему именно
Все, чего я желал - остаться человеком. Все, чего я желал - сохранить людьми их. Я распалял свет все сильнее, но видел все хуже. Я спасал их души, но получал только новые пятна крови на свои и без того уже грязные руки. Я старался как мог, сдерживая зверей, что спали внутри них, но на деле год за годом лишь подкармливал их все сильнее.
Демон продолжает петь, но голос ее уже еле слышен, а в какой-то момент и вовсе срывается на измученный стон. Ветер доносит до меня эхо предупредительного выстрела и раскатистый хохот команды.
Скорей бы она уже издохла. Скорей бы издохли все они. Все, кто не видит, как я ради них стараюсь. Все те, кто готов терпеть рядом с собой обитателей ада, кто готов идти с ними на сделки. Все те, кто готов смириться. Все те, кто готов оставить надежду, раз уж вошел сюда. Все, кто не желает оставаться людьми. Все, кто не желает жить, как должны жить люди.
Залпом осушив стакан и поборов нахлынувшую на меня вместе с тошнотой волну слабости, я заставляю себя подняться на ноги. Журнал в стол, ключ на шею. Револьвер рядом с подушкой - так, чтобы успеть схватить, когда они явятся.
"Когда", а не "если". Это случится, это непременно случится - среди ночи или же под самое утро, утро без рассвета. Они придут, выломав дверь, и подарят мне, наконец, покой, послав пулю-другую - а может, просто проломят мою больную насквозь голову отпорным крюком. Это случится, это непременно случится - со мной, с каждым из нас, с каждым из тех, кто не захотел, кто просто не сумел измениться...
Прежде чем уснуть, прежде чем сомкнуть глаза, поддавшись опиумным чарам, я читаю старый стишок, старую молитву из своего детства. Я шепчу ее, уставившись в непроглядную тьму, и вместе со мной ее повторяет тот, кем я когда-то был, тот, кто все еще жив во мне - жив лишь тогда, когда я твержу эти строки:
Прошу тебя, Господи, закончи все это. Разбуди меня, прошу тебя.
Прошу тебя, Господи, дай мне проснуться. Дай мне проснуться и забыть навсегда свой страшный сон.
Прошу тебя, Господи. Дай мне снова увидеть солнце.