И Маркс молчал у Дарвина в саду

Пока Дарвин рассказывал, сердце его перешло на галоп. А когда вдобавок начало спотыкаться, он левой рукой коснулся бороды. Глупая привычка. Вообще-то движение оканчивалось не у цели, не на левой стороне груди, напротив того хлопотного места, где он чувствовал крупные сосуды, прикрепляющиеся к сердечной мышце. Иногда бессонными ночами у него возникало ощущение, будто сердце, сокращаясь, взбивает кровь, и только тогда она может выйти из желудочков. В такие мгновения он воочию видел розовую пену, несмотря на нежный цвет таившую в себе нешуточную угрозу. Дарвин знал, почему он бросил изучать медицину. Он не вынес бы зрелищ, связанных с врачебной практикой.

– У вас опять учащенный пульс. Сейчас мы немного смягчим сердце и нервы. Я дам средство, которое успокоит.

Дарвин, как всегда, был согласен.

– А вы можете сделать еще что-то против болезненных движений в кишечнике? Кроме того, я боюсь, что желчь опять застоялась и вместо пищи переваривает мои внутренности.

Доктор Беккет подождал, пока Дарвин, осторожно, чтобы не причинить боль бедру, медленно ляжет, и прощупал ему живот, не найдя ничего тревожного.

– Всего-навсего ваше повышенное газообразование. Сегодня следует особенно внимательно следить за тем, чтобы лежать совершенно горизонтально или сидеть очень прямо. Тогда кишечный сок сможет течь свободно.

Доктор налил из графина немного воды в стакан, стоявший на письменном столе, достал из чемодана бутылочку, набрал пипеткой молочную жидкость и, капнув в воду, дал выпить Дарвину, который больше ни о чем не спрашивал. Потом потянул за звонок, и тут же явился Джозеф. Держась за скрипучую ручку двери, он с легким поклоном спросил, чем может быть полезен. Беккет попросил чашку теплого молока с глотком бренди.

Когда дворецкий удалился, доктор сказал:

– В ближайшие дни необходимо больше покоя, чем обычно. Я потом поговорю с Джозефом, он позаботится. Если я вправе дать совет, сегодня и завтра не работайте после обеда. Для вашего здоровья было бы лучше проводить опыты только по утрам, а потом отдыхать.

Когда доктор записывал в блокнот препараты и дозы, Дарвин лаконично заметил:

– Мне скоро конец.

Беккет прикусил нижнюю губу, взял кашемировый плед и, сложив его в длину, почти нежно укрыл старика.

– Вы ведь тоже так считаете?

– Нет. Просто вас скрутило. Никакой серьезной опасности нет и в помине.

Дарвин левой рукой почесал бороду.

– Эмма безутешна. Она полагает, я своим неверием погубил нашу совместную будущую жизнь. Мне трудно смотреть, как она страдает. Все надеется, что меня можно переубедить. Если я обращусь всерьез, твердит она, Бог простит меня и в последнюю секунду.

– И в угоду ей вы вернетесь к старой вере?

– А вы бы вернулись? Это был бы обман, поскольку тогда мне пришлось бы притворяться перед Эммой. И перед нашим священником Томасом Гудвиллом, который, как вам известно, мне дорог как друг. Кроме того, оба, конечно, поймут, что я ради мира выделываюсь. Актер я никуда не годный.

– Я бы на вашем месте тоже так не поступил.

Дарвин протянул руку под одеялом, и доктор Беккет, мгновение помедлив, пожал ее.

– Знаете, – сказал Дарвин, – более чем печально, что мы оба хоть и все отрицаем, но не в состоянии дать никаких положительных ответов. Мой отец – крупный врач, и в этом его сходство с вами, я говорю в самом буквальном смысле слова… – Дарвин улыбнулся, вспомнив своего папа трехсот фунтов весом и двух метров ростом. – Я имею в виду ваш метод исцеления и общения с пациентами. Так вот, мой отец за два месяца до смерти сказал: к своему удивлению, дескать, в преклонном возрасте он отмечает у себя детские припадки.

– Что он имел в виду?

– Судя по всему, в конце он все сильнее испытывал потребность в объяснениях, что мы так хорошо знаем по детям. За нашими я наблюдал в их детстве с большим интересом. Меня это часто забавляло, поскольку все в мире обязано было иметь смысл и пользу. Обезьяны, например, существуют для зоопарка. Солнце, чтобы давать людям свет. Трава, чтобы животные могли питаться. – Перед тем как продолжить, Дарвин наклонил голову и посмотрел доктору Беккету в глаза. – А знаете, дорогой Беккет, уже довольно продолжительное время я отмечаю детскую потребность в разъяснениях и у себя. Мои нудные занятия все чаще оставляют у меня вязкое чувство незавершенности. За жизнь я насобирал огромное количество фактов, разрезая, разымая, разделяя, расчленяя природу, причем как можно мельче. Пока у меня не начинали гореть глаза. Я заказал столяру маленькую скамеечку, поскольку после многомесячной работы с микроскопом у меня сильно болели запястья, я боялся, как бы руки совсем не отнялись. – Он помолчал. – О чем я? Мир развалился для меня на кусочки.

– Но все кусочки вы сложили в невероятную теорию… – Доктор Беккет осекся и призвал себя слушать.

Он взял табурет, стоявший возле письменного стола, и переставил его к шезлонгу, что Дарвин воспринял как приглашение продолжать.