И Маркс молчал у Дарвина в саду

– Томас! Хорошо, что вы пришли. – Он протянул священнику руку, которую тот с чувством пожал. – Вы прекрасно знаете, в некоторых вопросах мы с вами расходимся; так, вероятно, тому и быть. Если только вы не перемените вашу точку зрения. – Лежа на подушках, Дарвин озорно взглянул на Гудвилла и обрадовался, увидев у того в глазах улыбку. – Я просто хочу с вами по-дружески проститься. Пожалуйста, поймите меня правильно.

– Но вы ведь не станете возражать против благословения друга.

– Нет, не стану. Мне еще хотелось бы вас кое о чем спросить, дорогой Томас. Обещаю, это останется между нами. Вам не тягостно видеть, как неверующие вроде меня поджариваются в аду? Представлять, как такие, как я, подвергнутся вечной каре? Я просто не постигаю, как незлой человек может хотеть, чтобы христианское учение было истинным. Оно омерзительно!

– Но ведь недавно, за тем неописуемым ужином, вы сами назвали себя теистом, мой дорогой, не забывайте.

– О нет, я не забыл. Я говорил серьезно. – Прежде чем продолжить, Дарвину пришлось отдышаться. – Наблюдая свою жизнь с этой точки зрения, я замечаю, что, лучше понимая законы природы, в самом деле становлюсь несколько религиознее. – Он откинул одеяло и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. – Так что изучение природы может не только уничтожить религиозные в библейском смысле чувства, но и пробудить новые.

Огонь чуть было не угас. Гудвилл встал, пошуровал тлеющие угли и доложил пару поленьев. Снова сев на табурет, он сказал:

– Тогда расскажите мне, как выглядит ваш Бог.

– Он не выглядит. Не говорит. Не слышит. Если вообще, то Он не сравним ни с чем.

Гудвилл молча кивнул. Тут зашла Эмма, прождавшая почти три четверти часа. Она принесла две свечи и удивилась, что его преподобие, кажется, вовсе не готовится к исполнению своих священнических обязанностей. Но Гудвилл смотрел в пол, а Чарльз на одеяло. В этой тишине Эмма не осмелилась ни о чем спросить.

Вдруг Чарльз вскинулся и, выпучив глаза, попросил Эмму немедленно потушить свечи – они стоят слишком близко к голове и забирают весь кислород. Он перевернулся, надавил кулаком на сердце и стал хватать ртом воздух. Эмма попыталась его успокоить. Сказала, что лучше сесть, и при помощи Гудвилла приподняла его.

Внезапно Чарльз начал давиться, задыхаться, и его стошнило. У него не было сил держать спину, и он попросил подложить подушки. Эмма как могла подбила их. Голова Чарльза рывком опустилась, он попытался вдохнуть, и его опять вырвало. Священник принялся молиться.

Когда приступ прошел, Чарльз стал похож на призрак. Казалось, все мышцы исчезли с лица, резко выступили скулы под отвердевшей кожей, глаза запали, как никогда прежде, и утратили блеск.

Эмма дала ему морфий, взяла за руку и попросила Джозефа принести горячей воды. Налила рюмку бренди. Чарльз с благодарностью сделал пару глотков. Не было на свете ничего лучше отражения этой яростной атаки. Гудвилл, испытывая неловкость, тихо вышел, чтобы Эмма могла поменять белье.

Надев на Чарльза свежую рубашку, она вышла к Гудвиллу, который сидел в салоне, поставив руки на колени и спрятав лицо в ладонях.

– Ваше преподобие, я бы просила вас сейчас его пособоровать. Удачный момент, ему лучше. И он мирно настроен.

– Ах, миссис Дарвин, как бы я хотел это сделать. Однако против его воли я ничего предпринимать не стану.

– Но сегодня утром, когда я рассказала ему о мистере Хэммонде, он согласился принять вас как священника. О чем вы говорили, пока я отсутствовала?

Раздался стук. Залаяла Полли. Эмма бросилась в кабинет, Гудвилл за ней. Джозеф тоже услышал стук и бежал что было сил. Чарльз лежал на полу. Втроем они его подняли. Он растерялся и хотел знать, что произошло.

– Дорогой, ты упал.

– Ах да, я пытался задуть свечи. Мне нужно больше воздуха.

Эмма потушила свечи. Боль вернулась, пальцы вцепились в одеяло.

– Да потушите же наконец свечи! Я задыхаюсь.

– Свечи не горят, окно открыто, посмотри. – Эмма руками повела на него воздух.

И он провалился в темноту. Эмма похлопывала смоченной в холодной воде тряпочкой по лбу, подставляла ему под нос нюхательную соль. Чарльз в самом деле пришел в себя и, прошептав ее имя, вполголоса удивленно заметил, что в голове у него каша вместо мозгов, а язык отнялся и он не может глотать.

Эмма радовалась, что он хоть и нечетко, но говорит, и гладила его по лицу.

Чарльз посмотрел на нее и попытался сказать что-то еще. Он принимался несколько раз, слова можно было разобрать с большим трудом:

– Эмма, голубка, поиграешь для меня?

Она, пошатываясь, вышла, оставив дверь открытой, села за пианино и заиграла его любимую арию «Овцы могут пастись спокойно» из кантаты Баха. Через пару тактов забыла, сбилась, встала и торопливо вернулась.

Еще в дверях она увидела его руку. Он никогда не держал так руку. Эмма упала Чарльзу на грудь и принялась умолять:

– Проснись, проснись…

Но Чарльз больше не мог слышать человеческих слов.

Эмма вжалась лицом в одеяло и надолго застыла. Она даже не заметила, как Гудвилл помолился, благословил своего друга и ушел.