И на Солнце бывает Весна (СИ)

Меня вновь вывели на лестничную площадку. Спускались мы так быстро, что я будто летел и ждал, что вот-вот сорвусь и, ломая шею, кубарем покачусь вниз. Когда же передо мной распахнули дверь парадного входа, я обрадовался свежему ветерку и солнцу, которое, казалось, не знало и не могло знать о совершаемых на земле злодеяниях и несправедливости. Сердце сжалось от пьянящего запаха цветущей сирени. Фиолетовый огонь деревьев во дворе показался мне жгучим, прощальным, кладбищенским. Весна земли была отравлена этим дурманом. Но я знал, что там, далеко-далеко, на прекрасном безгрешном Солнце царила самая настоящая Весна, она была так недосягаема, что не слышала крика, когда мне впервые в жизни выкрутили руки. Меня грубо запихнули в "воронок", опять возник яйцеголовый, который теперь казался еще жестче и злее. Меня повезли, и, глядя в окно, я прощался с родными, с этим двором, деревьями, молодой травой. Я почему-то решил, что меня вывезут далеко-далеко, прямо сейчас отправят в страну вечного холода и снегов, где я сгину в одиночестве, так и не поняв, за что был приговорен, наказан, обречен на угасание и смерть.

Яйцелоговый обернулся и посмотрел так, будто сказал: "Какие снега, какие вечные льды, я удавлю тебя немедленно!"

Он опустил на моих окнах шторы, и я уже не мог видеть, куда меня везут...

Ехали мы недолго. Остановились лишь на мгновение, к водителю подошел кто-то, и спустя мгновение он тронулся, резко завернул и выключил мотор.

Впрочем, закрытие штор оказалось лишней затеей, возможно, так требовалось по правилам. В доме работников НКВД, во дворе "семидесятки" я бывал прежде, потому сразу узнал его. Но это было в какой-то чужой, неведомой жизни, с которой я, видимо, уже не имею ничего общего. Нет больше времени дружбы моего папы и майора Пряхина. А ведь они были так близки с детства, всегда поддерживали друг друга, папа доверял ему... Теперь человек, которого я лишь недавно тепло называл дядей Женей, устроил мне допрос, а отец сидел молча и белее мела. Судьба его, скорее всего, теперь была до боли похожей на мою.

В серый дом мог попасть не каждый. Мне вспомнились слова Карла Леоновича, сказанные прошлой весной в день нашей встречи, что лучше бы и не попадать. Как он был прав! Дом был автономным, во дворе стояла своя водонапорная башня, имелась котельная и даже магазин. И все ради того, чтобы никто не мог узнать об иной, жуткой стороне этого здания под номером семьдесят. Помимо хозпостроек тут располагалась и тюрьма - такая же серая, как и основное здание, похожая скорее на массивный сарай с круглыми решетчатыми окошками.

Меня вытолкали из машины, повели. Я смотрел под ноги, потом стоял лицом к стене, мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать противных лязганий петель и замков. Меня ввели, и с тяжелым ударом двери за спиной, в душном мире одиночной камеры для меня навсегда закрылось мое беззаботное, светлое прошлое. Я - в тюрьме, а значит, преступник. Мое пребывание здесь уже можно принимать как доказательство этого, ничего больше не нужно. Но ведь я ни в чем не виноват... Я присел на голую холодную кровать, поджал под себя колени, и, вцепившись руками в волосы, сидел так очень долго. Может быть, я и на самом деле совершил что-то ужасное, противозаконное, просто сам этого так и не осознал? Вдруг Карл Леонович и вправду был не тем, за кого себя выдавал? А раз так, мне нет, и не может быть оправдания.

Весенний день неспешно отгорал, и лимонный свет его, с трудом проникая через решетку, блекло отражался квадратиками на шершавой стене.

А вдруг и правда я...

Этот ползучий "вдруг" - черный, писклявый, как камерная мышь, но при этом злой и холодный, словно судья, пришел ко мне после заката и шептал, шептал на ухо свои липкие мысли, приводил все новые и новые тошные доводы.

Карл Эрдман - агент фашисткой Германии?.. И он действовал не один. Большинство людей, с кем водил знакомства, особенно немцы, у которых он доставал книги (я же помогал их покупать!) также по данным госбезопасности были вражескими элементами. Я качал головой, больно кусая ладонь, прося внутренний голос, эту неумолкающую в тишине и одиночестве сволочь замолчать. Временами мерзкий "вдруг" соглашался уйти, но потом подступался ко мне вновь и нашептывал гнусь с самого начала. Он заходил все с новой и новой стороны, колол острыми ногтями душу, обволакивал меня холодным мороком наползающей ночи. Я ежился, надеясь забыться во сне, иногда видел обрывочные, перемешанные с несусветной чушью образы минувшего долгого дня - я плыл по реке, и за мной в полном обмундировании гнались сотрудники НКВД. Порой они глубоко ныряли, хватались за мои ноги и тянули ко дну. Потом видел девушку с черными косичками, но говорила она голосом Пряхина. Слышал птиц - далеких, плачущих протяжно в далеком небе. Затем я стоял, мокрый и босой, в пустом и темном храме.

Лязг засова вынудил меня поднять воспаленные веки. Караульные принесли какую-то баланду в железной миске и ушли, а я провалился в глухой колодец сна, но только на миг.