И не осталось никого

Мы сказали, что Дона Блаттнера зашвырнули головой вперед в окно припаркованного такси с такой силой, что его развернуло на 180 градусов, он пару раз повращал глазами и рухнул между бордюром и машиной. Он застрял вниз головой, похожей на тяжелый арбуз, а всем прохожим казался алкашом, отсыпающимся после запоя. Мы сказали, что диски с фильмами, украшавшие стены его кабинета, были сняты и брошены на манер тарелочек фрисби ему в голову. Большинство из них попали в автомобиль и разбились вдребезги, но некоторые нашли цель, и порезы стали кровоточить. А потом ему в голову запустили еще некоторые киношные сувениры — статуэтки героев, старые номера «Вэнити фейр»[116]; и мы сказали, что Дона увезли городские власти.

Когда их не стало, мы принялись веселиться и развлекаться. Легче их высмеивать, чем хоть секунду ломать голову над тем, как Амбер найдет себе новую работу до рождения маленького или насколько справедливо с их стороны выставить ее, но оставить Ларри. Легче шутить над Джимом, чем сочувствовать ему — ведь он столько времени был для всех мальчиком для битья, что после его ухода у нас не осталось ничего, кроме тошнотворных воспоминаний о нашей жестокости и агрессивности. Никому из нас не хотелось возвращаться к нашим шуткам над ним из боязни, что смех может застрять у нас в глотках.

На самом деле, когда мы узнали, что Джима выставили, мы пришли в его бокс, дрожа от счастья, потому что его выбрали раньше нас. Все, кто в то или иное время плохо отзывался о Джиме, пришли, чтобы принести ему свои соболезнования. Реакция Джима была великодушной и в то же время трогательной. Когда люди, протягивая руки, говорили, как ему сочувствуют, он кивал и улыбался.

«Спасибо», — говорил он так, словно ему сейчас присудили звание лучшего работника месяца.

Он, казалось, наслаждался своим положением, что было странно, правда, позднее все прояснилось — ведь это, наверное, был единственный случай, когда столько народу во всеобщем согласии пришло к нему, чтобы поддержать, а не посмеяться или поиздеваться.

Джим никого не упрекал в лицемерии и не пытался свести счеты. Он упивался вниманием со снисходительностью, которой заслуживал, растянув выделенные ему полчаса до сорока пяти минут, в конце которых Роланд, стоявший у мебельной стенки, как и в случае с Марсией, сказал, что ему пора убираться из здания. И тогда Джим попрощался со всеми в последний раз, пожал несколько рук и ушел со своей коробкой, чтобы больше никогда не вернуться.

С Бенни все было по-другому. Жалованья урезались для всех без исключения. Цены акций находились в свободном падении. Мы вот-вот готовы были проснуться после десятилетия безмятежных снов. Бенни пришлось позвонить отцу, чтобы тот заехал за ним на машине, — у него в кабинете была куча всякого бесполезного хлама.

— Роланд, — сказал он, — присядь. На это потребуется некоторое время.

— Ты же знаешь, Бенни, я должен стоять.

— Что, по их мнению, я могу сделать, Роланд? Заколоть тебя фломастером?

— После того происшествия они не хотят рисковать, — в сотый раз попытался объяснить Роланд. — Мне даже говорить запрещается.

— Спорим, я смогу тебя разговорить.

Скоро Бенни и Роланд спорили о том, сможет ли Бенни разговорить Роланда, но потом Роланд понял, что попался в ловушку, и сказал:

— Пожалуйста, Бенни, я ведь только пытаюсь делать мою работу.

— Да брось ты, старина, — отмахнулся Бенни. — Я думал, мы с тобой — друзья.

— Ты думаешь, мне это легко? — спросил Роланд.

Когда наконец приехал его отец, вещи Бенни спускали втроем на грузовом лифте, причем пришлось совершить четыре рейса. У Бенни было столько хлама в кабинете, что возникало впечатление, будто он переезжает в новую квартиру. Если с уходом Марсии, Амбер и Джима нами овладела печаль, то в последний час Бенни в коридорах воцарился настоящий траур. Кто теперь будет радовать нас своими историями? В чей кабинет он теперь зайдет, чтобы поделиться сокровенной тайной, принести на хвосте слух, повалять дурака? И с кем теперь, когда не стало и Полетт Синглтари, мы будем спорить и соглашаться, что есть один человек, который стоит на голову выше других. Словоохотливость и природная благожелательность — вот в чем была природа определенного героизма, который мы разделяли в те невинные времена, и когда они убрали Бенни, то убрали и нашего героя.

После этого мы погрязли в усиливающихся сварах и спорах. Нет нужды говорить, что заказчик с кофеинизированной водой нашел другого рекламщика, а производитель шиповок в конечном итоге вернулся к старому агентству. Без новых заказов дела пошли еще хуже. Те немногие заказы, что еще оставались, не приносили никакого удовольствия. В течение того лета никто не воспользовался плюсами города или близостью озера, чтобы гулять там во время обеда, потому что мы были одержимы страхом — уж слишком плохо пошли дела, каждый мог стать следующим, и нас, кроме наших сплетен, уже ничего не интересовало.