И не осталось никого

Она устала. Она поднимается с кресла и подходит к окну. Встает солнце, город снова возрождается к жизни, словно точечная матрица: одна темная точка за другой переходит в свет, возникают из темноты здания, улицы, далекие шоссе. Это напоминает ей громадную картину Сёра в Институте искусств — ту, что нравится Мартину. Не то чтобы Чикаго с его суровым очарованием и серыми поверхностями (в этот час он еще практически неподвижен) похож на цветастый, многолюдный пикник Сёра. Но, видя из окна, как проясняется небо, она чувствует неописуемое великолепие этой картины, и на нее нисходит великое малое прозрение.

Все у нас не так. Нормальные рабочие часы должны быть с девяти вечера до шести утра, чтобы, закончив работу, мы могли поздороваться с солнцем. Все, что предыдущим вечером казалось ей ужасным и безнадежным, исчезло, и вот теперь до нее дошла вся справедливость рассуждений о преобразующей силе дневного света. Она снова сильная, у нее под ногами твердая почва. Она хорошо поработала — показала, на что способна. И если у нее слабое воображение, если ему не хватает некоторой основательности, что требует от нее более напряженной, более длительной работы, что ж, она принесла свою жизнь в жертву американской мечте, а разве это не было погоней за счастьем? Ее погоней за счастьем. И никто — ни Мартин, и никто другой не сможет отнять это у нее. Одна только смерть. И поскольку возникают новые деловые возможности, она боится, что смерти придется подождать.

Она снимает телефонную трубку. Она хочет сообщить ему, что прошлой ночью немного сошла с ума, бог знает почему. Но вместе со светом дня возвращаются ее обиды, и она больше не хочет, чтобы он ехал с ней в больницу.

— Что ты такое говоришь? — спрашивает Мартин. — Я собираюсь выходить, чтобы отвезти тебя.

— Нет, — говорит она. — В этом нет необходимости.

— Линн, — настаивает он, — позволь мне тебя отвезти.

— Мартин, я уже на работе. Всего в квартале от больницы. Меня никуда не нужно подвозить.

— Линн, зачем ты это делаешь?

Она обещает позвонить после операции. Он снова возражает, но она гнет свое. Она вешает трубку и плетется к белому кожаному дивану. На нем валяются бесплатные образцы изделий клиентов — канистры с моторным маслом, упаковки от лампочек и папки, плотно набитые документами. Она сбрасывает все это на пол и ложится, но, перед тем как уснуть, решает, что, когда проснется, первым делом наведет здесь порядок, чтобы в ее кабинете не было этого позорища, и начнет все заново.

ВОЗВРАЩЕНИЯ И УХОДЫ

1

Об умении врубаться — Бенни засекает Карла — Поливка тупичка — Стрижка Марсии — Нечаянное оскорбление — Новые заказы — Просьба к Женевьеве — Кафетерий — Удержаться на плаву — Различие между Джо и остальными из нас — «Эти люди» — Элитист — Водонапорная башня — Почему это не было цинизмом — Садовые шланги — Джо принимает решение

Что делало это утро непохожим на другие такие же — незаконченная, так и не удавшаяся нам вчера реклама благотворительного проекта. Мы вошли, повесили плащи на крючки с обратной стороны дверей и в одиночестве съели рогалики или выпили сок. Что могло быть забавного в раке груди? Ответ не находился, и мы уже начинали нервничать. Джим Джеккерс был не единственным из тех, кого грызла тревога — как бы не провалиться с этим заданием. Одна говенная реклама могла определить разницу между человеком, которого они оставят и которого выкинут на улицу. Никто не мог точно сказать, что они исходят из этого критерия, но никто не мог сказать, что из него и не исходит.

А еще мы боялись не врубиться. Умение врубаться являлось неотъемлемой составляющей нашей работы, и когда мы видели перед собой чистый лист блокнота или пустой экран компьютера, то начинали изводить себя вопросом — чем бы это могло быть. Каково желание, основное человеческое желание? Из-за того, что нам не хватало интуиции или способности сочувствовать, мы ни черта не понимали в том, чего хотят люди. Это нас сильно напрягало. Не только потому, что вообще-то мы гордились своей способностью понимать, чего они хотят, но и потому, что не могли не задумываться: может, лично мы хотим совсем другого. Если так и обстояли дела, то что же с нами было не так? Что делало нас другими и почему малейший намек на различия между нами и всеми остальными вызывал смятение и чувство одиночества? Нет, мы должны были хотеть того же, что и они. Мы в той же мере, что и они, хотели быть частью этой жизни. Мы и они — мы одно и то же. Мы должны были врубаться.