... и незабудкой цветя (СИ)

Санс просыпается из-за того, что не может дышать. Он открывает глаза, но перед ними пелена, и мир расплывается неясными пятнами; в голове что-то стучит набатом, и цветы по всему телу почему-то ноют и будто впиваются в кости. Санс пытается захватить воздуха, широко открывая рот, но глотка словно заросла: цветы не пропускают кислород. Он сжимает простыни, чувствуя, как всё яростнее пульсирует его несчастная, раздираемая паразитами душа; без воздуха он умрёт. Он скелет, но это лишь форма, как и множество других; он — живое существо, которому нужно дышать. Но он не может, и его несуществующее сердце медленно останавливается, и цветы, наверное, пахнут всё острее, наполняя комнату густым запахом.

Он всё равно не может ощутить этого.

Он пытается нащупать в себе остатки решимости. Он пытается дотянуться до той части души, что ещё способна бороться. Он вспоминает Фриск. Это всегда, всегда придаёт сил; Санс усилием воли представляет её лицо (её глаза, спрятанные цветами), её ласковый успокаивающий голос.

«Будь решительным, милый».

Он отказывается, отказывается умирать, отказывается...

Он твердит это себе, задыхаясь, пока мысли не начинают путаться. Тогда он пытается прохрипеть это, используя остатки воздуха, но голоса нет. Там, где из тела растут цветы, кости будто начинают холодеть; Санс с ужасом ощущает, как медленно отнимается левая, покрытая бутонами щека.

Это конец, думает он. Бесславный, тихий, мучительный — такой, какой он и заслужил. Это то, к чему он шёл, это...

Где-то позади щёлкает дверной замок. Санс не может увидеть, но он слышит быстрые шаги по направлению к кровати; он хочет сказать, чтобы его оставили в покое, дали умереть, но, ах да, он же не способен говорить, а руки не двигаются. Сансу хочется зайтись лихорадочным смехом, от которого всё тело трясётся в конвульсиях, но у него нет сил, нет воздуха, нет голоса...

Он молча просит Папируса простить его. Он никогда не хотел умирать на руках собственного брата.

— Сопротивляйся, идиот! — неожиданно злобный голос вклинивается в бессвязный поток. — Дыши, или я заставлю тебя, клянусь!

Санс чувствует, как сильные руки рывком поднимают его с кровати и насильно гнут вниз, к полу. Он прижимается к коленям, прогибает позвоночник в глубоком наклоне; успокаивающая твёрдая ладонь на голове держит крепко, но осторожно, стараясь не касаться цветов.

Своими притупленными чувствами Санс всё же ощущает это — трепещущую от страха душу брата. Она тянется к нему, умоляя не сдаваться, и он внемлет — Санс изо всех сил пытается вдохнуть вот уже в сотый раз, и в какой-то момент цветы расступаются, давая воздуху пройти. Он врывается в него, свежий и лёгкий, причиняя неожиданную боль; Санс вдыхает полной грудью и заходится кашлем, от которого на глазах выступают слёзы. Он дышит, рвано и прерывисто, но дышит, и пелены на глазах больше нет. Санс со странным оцепенением рассматривает собственные ноги, и в голове его пусто. Щека постепенно возвращает чувствительность.

Он жив.

— Ещё хоть раз, — слышит он голос брата, и, Санс готов поклясться, что тот еле заметно дрожит, — ещё раз выкинешь подобное, и я сам тебя убью. Слышишь? Своими руками, долбанный ты придурок...

Тяжесть на спине пропадает. Санс распрямляется, ощущая лёгкое головокружение; в грудной клетке ещё немного саднит, но эта боль кажется настолько незаметной, что он просто игнорирует её. Санс садится, осторожно поднимая голову, чтобы не потревожить цветы вновь. Он снова дышит, но его душа по-прежнему слабо трепещет, отзываясь на чужой страх и растерянность. Санс дотягивается до брата, чтобы дать ему знать — всё хорошо.

Папирус не выглядит так, будто всё в порядке. Санс видел много выражений его лица, но такое — впервые: нахмуренное, едва-едва дёргающееся, словно он сдерживает что-то — слова, слёзы? В глазницах его дрожат плохо контролируемые красные огоньки, и Санс чувствует магию, что теплится в его теле и рвётся на свободу; он осторожно касается его руки, пытаясь её успокоить, и Папирус безотчётно переплетает их пальцы, даже не задумавшись. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то, но Санс не слышит ни звука.

Папирус не двигается, и тогда Санс сам подаётся навстречу, хотя это отзывается ломотой в костях. Цветы приносят краткую боль, когда он неудобно упирается в грудь брата; Санс не обращает внимания. Чужая душа беспокойно мечется за костяной клеткой, и нет силы, что смогла бы её утешить — Санс вдруг осознаёт, каким был эгоистом, когда так страстно мечтал умереть ради своей свободы.

— Как же я тебя ненавижу, — деревянным голосом, в котором нет и капли прежней злости, говорит Папирус. Он глядит не на Санса, а поверх него. — Ты бы знал, брат, как я порой тебя...