...И никто по мне не заплачет

Через два дня Ганс явился с дырой вместо переднего зуба и свернутым на сторону подбородком; он с трудом цедил слова. Это продавец носков его так отделал. Ни один из коварных замыслов Ганса не удался. Эммы он тоже лишился. В тот же самый вечер она написала ему письмо: «...настоящим порываю наши отношения. Твоя Эмма». «Твоя» было перечеркнуто тремя чертами. Видно, Ганс тоже был рохля и тряпка.

Когда Леонарду Кни стукнуло шестнадцать лет, он впервые, если не считать рабочих штанов, надел длинные брюки. Он позволил себе даже роскошь — костюм с двубортным жилетом, конечно, на выплату, по своей старой системе. Только теперь он еженедельно платил четыре марки, получал-то он уже девять. Четыре шли бабушке.

Молодежь из дома № 46 понесла тяжелую утрату. Выехало все семейство Гиммельрейхов. Никому бы и в голову не пришло, что фрау Гиммельрейх однажды получит наследство. А между тем она унаследовала особнячок в Аллахе, незаложенный и даже с ванной. Сестра ее матери была настолько любезна, что завещала ей этот дом. Отъезд Гиммельрейхов долго бередил душу Лео. Правда, они всем сердечно пожимали руки, а на злополучный глаз Балтазара даже навернулись слезы, если Лео не ошибся. Но затем как просто они ушли! Мысли их были уже далеко, когда подъехал фургон для мебели. Они все забрали с собой, думал Лео, даже кроличий сарайчик и самодельный футбольный мяч, а кусок жизни, прожитой на Мондштрассе, бросили, и все. Даже не забыли. Просто оставили за ненадобностью.

Теперь начнется новая жизнь, — еще успел сказать обойщик, словно жизнь была старым платьем, которое можно сбросить, когда появится лучшее.

Да, никогда бы Лео не подумал, что Гиммельрейхи так легко съедут, даже глазом не моргнут. Хоть бы поплакали, прощаясь! Так нет же, они смеялись.

Типичные голодранцы, — заметил господин Рупп и на этот раз, возможно, был почти что прав.

На место Гиммельрейхов въехали новые жильцы — молодая чета с маленьким ребенком, который кричал дни и ночи. У него прорезывались зубки.

В один прекрасный день Биви, Рупп меньшой, Наци Кестл и Лео впервые отправились на танцы. В Выставочном парке открылся маленький темноватый павильон. Под названием «Маскотта». На Биви был темный двубортный костюм в почти белую полоску. Брючник Мюнх сшил его в меру своих способностей. В левой руке он держал лайковые перчатки на шерстяной подкладке, в правой — шляпу с крохотным щеглиным перышком, заткнутым за ленту. На голову он ее не надел, чтобы не испортить тщательно сделанной завивки. У Руппа было уже два «взрослых» костюма. Сегодня он надел тот, что поновее, в елочку. Ботинки на нем были желтые. Уцененная пара из универсального магазина Гутмана. Наци Кестл был похож на спортсмена. Серые фланелевые брюки, куртка с кожаными пуговицами и разрезом сзади. Из нагрудного кармана выглядывал платочек, на котором был изображен футболист. Он как раз бил по мячу. Наци был свежевыбрит.

Само великолепие был новый костюм Лео. Но Лео, привравший пятнадцать марок, когда его спросили о цене, прекрасно знал, чего он стоил. Руки Лео на ходу держал неподвижно, потому что материя отчаянно мялась. Во внутреннем кармане его двубортного пиджака лежали три визитные карточки. Фрейлейн Хегеле из любезности напечатала их на старой машинке. На карточках стояло: «Леонард Кни, электротехник. В настоящее время в Мюнхене».

Так и было написано: «в настоящее время». Но Лео еще ни разу в жизни не уезжал из Мюнхена. Да вовсе и не хотел уезжать с Мондштрассе.

«Маскотта» помещалась в деревянном строении. Круглом, вроде цирка. И внутри похожем на манеж. Двадцать лож и посередине круг — танцевальная площадка. Дальше стояли уже обыкновенные столики и складные садовые стулья. Рядом с «Маскоттой» находился буфет ля строительных рабочих. Он был открыт до двенадцати ночи. В перерывах между танцами древняя старуха продавала там бутерброды из домашнего хлеба с зельцем. Двадцать пфеннигов порция. Для голодных танцоров и их девушек. Так как у старухи была астма и, нарезая хлеб, она громко сопела, то ее прозвали Циркульная Пила.

Вход в «Маскотту» был свободный. Но за вешалку надо было платить тридцать пфеннигов. Поэтому все приходили без пальто и головных уборов. Только новички вроде Биви брали с собой шляпу. В «Маскотте» установился обычай давать кельнеру вперед тридцать пфеннигов на чай. Иначе он во время танцев уносил со стола напитки. Он ведь был человек семейный. Арендатор «Маскотты», со своей стороны, по субботам перекрывал воду в умывальниках. Не то дотанцевавшиеся до седьмого пота молодые люди не пили бы ничего, кроме воды. Из горсти. А своя рубашка ближе к телу. И без того десятки болельщиков стояли в проходах, беседуя скучливо и возвышенно. Стояли с восьми вечера до двух ночи в отглаженных костюмах, хотя и не танцевали. У них не было денег. А молоды они были.