...И никто по мне не заплачет

На дверях вдовы Штоль, медленно угасавшей в богадельне, и на дверях бывшей квартиры Кни стояли новые имена. Игмар Ребельзам— странное имя!—было выведено над медным глазком в двери. Это было третье семейство, никак не подходившее к дому. Из-за любой ерунды жилец, он был налоговым инспектором, бежал в правление. Два раза даже подавал заявление в полицию. Один раз из-за того, что на лестнице не горел свет, а там попросту перегорела лампочка. Такое ведь иногда случается. Но господин Ребельзам сделал вид, что из-за темноты расшиб себе ногу, и желал получить за это деньги от страхового общества. Второй раз он тоже по пустякам бегал жаловаться. Будто бы тротуар перед домом не был посыпан песком, а дворничиха доказывала, что по случаю гололеда высыпала там целое ведро. Жена Ребельзама никому не смотрела в глаза. Она была родом из Восточной Пруссии, и Рупп прозвал ее «мазурской дурищей». Ребельзамы ни с кем не вступали в спор, и сивоголовая дворничиха только вздыхала.

— Эта особа— последний гвоздь в моем гробу.

Труп слепой старухи Кни обнаружили только на третий день. Газовщик настоял на том, чтобы взломали Дверь, так как он пришел в седьмой раз и никто ему не открывал. Старухе стукнуло уже восемьдесят шесть. Она лежала в кровати и, видимо, просто уснула навек.

Когда ее хоронили, кое-кто из старых жильцов вспомнил о внуке бабушки Кни, который уже много лет назад покончил с собой.

От многого он себя избавил,— сказал господин Рупп тоже шагавший за гробом.

А пенсионер Леер даже заметил:

— Вот кто оказался всех хитрее.

Какой-то родственник фрау Кни, вероятно, это был дядя Конрад, занял опустевшую квартиру. Он собственноручно произвел побелку, но привез совсем мало мебели и жену, которая всегда кашляла, когда с нею здоровались.

Этой конец приходит,— говорили в доме.

У Куглеров, Тихоф и Цирфусов ничего нового не случилось. Словно и не было всех этих лет. У Гертруды Цирфус по-прежнему потели руки, и она стучала на машинке в какой-то конторе. Вот и все.

«Бог дал — бог взял, да святится имя его»,— сказал торговец четками Зигмунд Левенштейн, когда его жена умерла от плеврита.

После ее смерти он долгие месяцы сидел один на кушетке и размышлял, почему человеку не доставляет удовольствия делать, наконец, что вздумается, раз уж это никого не сердит. Теперь он мог вволю качаться на диване. И никто его не заставлял обтирать грязные башмаки об неистребимый коврик у двери, на котором и сейчас еще можно было с грехом пополам прочитать «Salve!» Но ведь господин Левенштейн делал это по доброй воле. Мало- помалу он стал понимать, что опрятность в доме может стать содержанием человеческой жизни и что надо с уважением относиться к содержанию жизни другого человека.

Вот уже пять лет, как господин Левенштейн нанял себе помощника для продажи четок. Помощник тоже ходил в темном сюртуке, и лицо у него было нечистое, старое, но мальчишеское. Это, как, впрочем, и перспектива унаследовать дело Левенштейна, придавало ему вид высокоморального человека.

Так как была война, то многие люди опять сделались привержены господу и вере в загробную жизнь, и обороты у фирмы Левенштейн стали солидные. Помощник жил у своего принципала. По вечерам они частенько играли в карты. В шестьдесят шесть.

Давно уже погас свет в спальне супругов Кампф. Навсегда. Их брак, собственно, более не существовал. Они только жили рядом. По привычке и из лени. Теперь иногда и она чистила башмаки. Не каждый день, разумеется. В большинстве случаев башмаки господина Кампфа были грязные. Фрау Кампф прибавила в весе не менее шестидесяти фунтов. Потому она, наверно, и ела столько пирожных, печенья, шоколада. Об этом рассказывали дети, которые иногда ходили для нее в лавку. Она обязательно давала им кусок шоколада, иной раз целых полплитки. А Другую половину немедленно съедала сама.

Вивиани тоже все еще жили вместе и были очень счастливы.

— Такой дурехой я бы тоже хотела быть,— говорили чуть ли не все женщины, едва только речь заходила о жене точильщика.

Но она была вовсе не такой уж дурехой; благодаря своему молчанию и своей покорности она по крайней мере сохраняла мир в семье. Разве глуп тот, кто умудряется жить в мире? Точильщик все еще пил, но теперь ему требовалось куда меньше. От силы четыре-пять стопок. Времена меняются, что поделаешь! Лючия, кругленькая дочка Вивиани, служила продавщицей в магазине сыров. Прекрасная работница, говорили про нее.

Фрау Герлих на старости лет осталась такой же озлобленной. Да и с чего бы? Заботы об этих сволочных жильцах ведь тоже не уменьшились. А машина, мчавшаяся на большой скорости, выбила из рук ее мужа неутомимую дворницкую метлу. В буквальном смысле слова.

В субботу вечером он мел улицу и железной лопаточкой счищал траву с велосипедной дорожки. Вдруг откуда ни возьмись на бешеной скорости промчался грузовик, зацепил другой конец метлы, переломил палку и вогнал сломанный конец в живот растерявшегося господина Герлиха.

Так по крайней мере изложила факты комиссия по расследованию несчастного случая.