...И никто по мне не заплачет

Неприкосновенный запас — вот в чем сила тевтонов! Они везде держат эти запасы, прежде всего, разумеется, в банках и сберегательных кассах. Когда там накопится порядочная сумма, государство заявляет: ничего это больше не стоит! И оплачивает расходы по только что проигранной войне из этих самых денег. И правильно! Где же государству иначе раздобыть кредиты для новой войны? Бравый немец, что бы ни делал, делает на долгий срок. Потому-то tedesco[3] так любит быть чиновником. Ведь всякий чиновник, идя на службу, втихомолку радуется, что другие ничего не знают о верной пенсии, которая ему положена, а, возможно, думают, что и он такой же голодранец, кое-как перебивающийся со дня на день. Бывает и так, что чиновник ошибся, то ли его раньше времени одолела смертельная вялость кишок от долгого сидения, то ли оказалось, что цифры, которыми он всю жизнь исписывал длинные листы, были политически неблагонадежны. Тогда чиновник остается ни с чем, и это низко, потому что и жена-то вышла за него из-за пенсии и обеспеченной жизни, а не потому, что польстилась на его прекрасные глаза.

Немцы и вообще охотно считают. Через столько-то месяцев у меня будут деньги на линолеум для кухни. Или: один раз в месяц я могу ходить к парикмахеру стричься. И вот жених приходит к невесте с мерзостной щетиной на затылке, потому что осталось еще три дня до срока стрижки, а невеста говорит себе: вот так медведь — и в следующий раз не приходит на свидание. А ведь она могла бы стать его женой и с радостью родила бы ему троих детей. Троих мальчиков!

Многие люди в этой прекрасной стране нашивают кожаные сердечки на локти своих пиджаков, потому что локти вытираются прежде всего остального, а другие страхуют свою жизнь, но выплата производится, когда они уже мертвы. А на что, спрашивается, деньги мертвецу? В своем стремлении все делать навек немцы задумали даже учредить тысячелетнюю империю, но это обречено на провал, потому что господь бог не позволяет предписывать себе, сколько чему-то там длиться. Ессо[4].

Все, что добрый немец делает для истории или социального порядка, он делает для своих детей. Прадед старался для деда, дед для отца, отец опять-таки для детей, а те все начинают сначала.

Но так как для немца никогда не вызревают плоды, которые посеяли его предки, то обычно у него горько на душе и он про себя тихонько прикидывает, почему плоды не созрели. Посмотрите на немца, толкающего тачку, и на немца за рулем своего блестящего черного лимузина. Оба они что-то про себя высчитывают и прикидывают. И взгляд у них по большей части блуждающий и напряженный, потому что он уже устремлен в грядущее столетие. Немцы носят свою жизнь в ранце из телячьей кожи, и так как им тяжело ее таскать, то при первом же случае сбрасывают ее на поле боя, словно от нее пованивает. За это им или их близким, оставшимся в живых, достается так называемый почет.

Германия, собственно, должна бы иметь невообразимый избыток почета! Но куда же, спрашивается, этот почет подевался? Никто не заметил, как он удрал. Вот он уже скрылся за углом, и должен явиться новый почет, даже если тебе расколошматят всю кухонную посуду, а старшего сына заберут в противотанковый дивизион.

Полоумный Клинг усиленно закивал на эти слова и даже потихоньку запел: «Я солдат, я солдат. У меня винтовка...»

Вивиани опять сморкнулся, на этот раз с большим результатом, и стал приближаться к финишу. Он сказал:

— Поскольку я лишь наполовину итальянец, хотя у моего деда было палаццо и его оттуда изгнали, а наполовину немец, я и прав только наполовину. А так как мне не следовало ругать страну, которая меня приютила, чей хлеб я ем и чью водку пью, то, наверно, я еще и подлюга.

Да! — сказал старик Клинг. — Да, тысячу раз да!

И уж во всяком случае не мне поливать грязью немецкую самобытность! — заключил свою речь пьяный вулканизатор, так как вдали показалась его дочурка. К тому же разбавленная водка Карга постепенно улетучивалась, а заодно с ней и мысли человека, попиравшего ногой пивной бочонок. Лючия с доброй улыбкой приблизилась к папе и потянула его за собой. Он отдал девочке и свой кошелек, тощий и грязный; она взяла его в свободную руку. Так отступили эти оба на заранее подготовленные позиции, по их следу двинулся и седовласый Клинг, прямой, с палкой на плече. За ним медленно тащился Балтазар.

В первом этаже на дверях ванной висела небьющаяся грифельная доска. На ней под фамилиями Леер и Цирфус стояло: «Вивиани». Сейчас Вивиани принимал ванну, и все жильцы дома знали, что жена моет ему спину. Но ничуть ей за то не пеняли, потому что им и без того было ее очень жалко.

На других этажах висели точно такие же доски. Фрау Герлих косо исписывала их печатными буквами. Идея очередности еженедельных омовений по квартирам принадлежала ей: однажды она учинила краткий опрос, и так возникла незыблемая цикличность. Никакие изменения и резоны не принимались во внимание. Каждая квартира сама закупала топливо. Когда церемония омовения кончалась, вымытый жилец сообщал преемникам, осталось ли и много ли горячей воды в колонке.