...И никто по мне не заплачет

Леонард Кни не раз уже думал, что носы у взрослых окончательно и бесповоротно захирели. Только, конечно, не у Вивиани, у этого всем носам нос. Разве запах не говорит человеку больше, чем, скажем, вид или вкус? Когда ему, Леонарду, стукнет сто лет, он давно позабудет вид своей школы. Но запах — никогда. Или запах лестницы в их доме. Или же аромат, когда ты, лежа на животе, нюхаешь травы, или, наконец, запах бабушкиного синего фартука. А вот летом нырнешь в Изар, и в нос тебе попадает вода! Это уж совсем интересно! Она пахнет юностью и мелкими рачками под камнями и чуть-чуть тем, что можно и утонуть, и тогда надо скорее нащупать дно под ногами и звонко кричать, словно тебе щекочут шею. Все дети это понимают, и только взрослые с дурацким видом спрашивают: «Ну чего ты орешь, скажи на милость?»

Но носы у взрослых, решил Лео, существуют только для того, чтобы не сваливались очки да еще чтоб было что совать в носовой платок.

В школе, где учился Лео, пахло, как во всех школах средних широт. Олифой, таблицей умножения, списанным у соседа домашним заданием и грифельной пылью. И еще страхом. Всегда немножко тянуло страхом. В девчоночьих классах стоял запах сладкий, затхлый и неопределенный. Учитель Целлер припахивал бамбуком, немножко кожей, бумагой и еще своей домоправительницей, которая иногда приносила ему обед и в свою очередь пахла сентябрем. А фрейлейн Мюллер из девчоночьего шестого «Б», получившая приз за прыжок в высоту на состязаниях в Ашафенбурге, где прыгало много девиц, прямо-таки пахла рекордами и профессиональным гимнастическим объединением. Итак, все имело свой запах — учителя, залы и чернила.

Леонард сидел у окна на третьей парте рядом с Фрицем Фикентшером. Перед ними — Эрвин Шваб, торговец бутербродами, а также Руди Пирцер, у которого бывали припадки, потому что сердце у него билось неправильно и все время отставало, как школьные часы. В том же классе учились Биви Леер и Рупп меньшой. Наци Кестл ходил в следующий класс, а «большие» Гиммельрейхи были протестанты, их мать, правда, принадлежала к римской церкви, но им от этого было ни жарко, ни холодно, как, смеясь, говорили они. На крышке парты, за которой сидел Лео, ножом было вырезано «Месть». А весь ее край был испещрен зарубками: это двадцать лет назад постарался некий школьник, по имени Мартин Вааге, — после порки он каждый раз делал зарубку. Зарубок было очень много, но Лео Кни, разумеется, понятия не имел, что они означают. Ведь Мартин Вааге по годам мог бы быть его отцом.

Крышка чернильницы на парте ученика Кни, цинковая крышка, которая откидывалась, так что становилось видно стеклянное горлышко чернильного пузырька, тоже была изукрашена. На ней, видимо перочинным ножом, было выгравировано: «Memento mori»[5] Дело рук одного школьника, звавшегося Иоганн Фрейденрейх и двадцати одного году от роду погибшего в уличной катастрофе. Эту надпись он сделал после того, как под партой прочитал до конца про Виннетоу, том 2, где уже скончался благородный краснокожий. Латинскую премудрость он почерпнул из исповедальной записки. На ней стояло это речение, пониже, в скобках, переведенное на немецкий язык.

Слева от Леонарда, совсем близко, торчала рукоятка верхней фрамуги, которую по приказанию учителя он иногда открывал, а наискосок, справа, стоял учитель за своей кафедрой, если, конечно, не сидел, что и ему и Лео было приятнее. Учитель Целлер, сын оптового торговца картофелем, был человек без честолюбия, да и вообще ни рыба ни мясо, как выражались мальчишки. Он сек их так же уныло, как рассказывал им о Попокатепетле. Но иногда, в дни, когда после обеда у него не было уроков, господин Целлер являлся в школу с длинным парусиновым футляром. Футляр таил в себе охотничью двустволку. В эти дни она бывала нужна учителю Целлеру, потому что компаньон покойного старика Целлера приглашал его на охоту по уткам и зайцам. Охотничья страсть несколько возвышала господина Целлера над другими учителями. Двустволку он вешал на крючок для географической карты.

В одном классе с Леонардом учился Густав Мюллер. Это был «трудновоспитуемый» мальчик, как регулярно вот уже четыре года значилось в его дневнике. Когда на большой перемене Фриц Фикентшер получал от учителя Целлера новый кусок мела, чтобы записывать имена своих соучеников, которые болтали, покуда господин Целлер, запершись в географическом кабинете, поглощал печеночный паштет, первым на доске неизменно стояло имя: Густав Мюллер.И последним тоже.

Мюллер смеялся,или Мюллер плюнул в ученика Фикентшера, Мюллер сказал, что не боится господина учителя.Вот что каллиграфическим почерком, пыхтя и отдуваясь, выводил Фикентшер на черной доске в красную линейку. Изредка на самом краешке, потому что места уже оставалось мало, красовалась еще и фамилия Леер. Вернувшись, учитель проходил на пять шагов в глубину класса, становился лицом к доске и говорил, нимало не волнуясь: «Мюллер, подойди ко мне!»