...И никто по мне не заплачет

Лесоторговец Рудольф Мариа Диммер, однако, не заявил на них, потому что на следующий день, в воскресенье, на четырнадцатом километре шоссе, ведущего в Штарнберг, врезался в грузовик из Вупперталя. Диммеру прошили голову тремя швами и наложили гипс до пупа. В шевроле сидела и маленькая Евгения. Она сломала себе ключицу и получила несколько внутренних повреждений. Целых пять месяцев ей нельзя было ходить в школу. Поэтому она опять осталась в первом классе. Уже на третий год.

Субботний день прошел. Под четырьмя вязами наступил вечер. Вскоре вышел месяц. Скрюченный, он лежал на спине, как желтый щенок, которому чешут брюшко.

Когда Лео брал последнюю кружку пива в «Старых временах», три человека сидели за столиком и дулись в карты. Лео решил, что, когда вырастет, будет всегда играть в карты, как эти трое! До чего ж это, наверно, здорово!

Одинокий посетитель сидел за столиком у окна, перед ним лежала цитра. Он перебирал струны и пел. Не очень громко: «Доктор Гудден добрый был и помочь ему старался». Это была песня о короле Людовике. Лео запомнил текст. Ложась спать, он споет эту песенку перед портретом легендарного короля. Затем он отпил бабушкиного пива и помешал в кружке ключом. Пиво снова вспенилось. Тогда он пошел наверх. В спальне агента Кампфа уже зажгли ночник.

В это самое время Сидония Душке выступала в ежегодный поход. Дело в том, что каждый год в субботу, следующую за годовщиной ее прощания с Гельмутом, она отправлялась в маленькое кафе у железнодорожного переезда. Она надевала простой и немного безвкусный костюм, брызгала в скромный вырез своей блузки все теми же духами прошедших времен и медленно шла по вечно неизменной дороге. Дар воспоминания был исключительно силен в ней. Всю дорогу она пела и мурлыкала себе под нос. Улыбалась далям. В ритм мелодии «Хочу я или нет, но ты моя судьба» склоняла лицо на руку и говорила: «Дурочка ты, бедная, милая дурочка!»

Она относилась к себе с нежностью.

В кафе, где заранее заказывался столик, она только из приличия что-то ела. Затем медленно выпивала целую бутылку «Гейденгеймской лозы». После второго стаканчика, обычно бывало уже десять часов, она блаженно взглядывала на оркестр.

Музыканты, конечно, играли теперь совсем другие пьесы, чем в ту пору. Теперь это был джаз и прочее. Но кельнер приносил в оркестр записочку от старой девицы, что сидела в сторонке и улыбалась. В записочке были выражены три пожелания, и еще в нее была завернута одна марка. Когда звучала дрянная старая музыка, да еще звучала довольно фальшиво, потому что молодые музыканты не умели толком ее исполнять — ведь и музыка идет вперед,— многие пары оглядывались в изумлении, почему играют такое барахло, именно так они выражались. Тогда виолончелист указывал смычком на перезрелую барышню в углу, которая никого решительно не замечала и уже решительно ничего собой не представляла. И молодые танцоры кивали головой:

— Ах, эта!

И с грехом пополам смирялись.

В полночь Сидония съедала еще один бутерброд с анчоусом. В те времена, они, конечно, этого не едали, у Гельмута ведь было туговато с деньгами, да она бы и все равно не стала есть эти анчоусы, потому что ее поцелуи пахли бы рыбой. А кому это приятно? В час ночи, когда музыканты укладывали свои никелированные тромбоны и виолончель в футляры, изнутри обитые зеленой материей, и первый музыкант получал деньги от хозяина, которому он отвешивал такие почтительные поклоны, словно это не он, а хозяин играл семь часов подряд, швейцар подавал Сидонии пальто. И она опять шла по узкой полоске травы между дорожками, пешеходной и велосипедной, вдоль живой изгороди. Ей повстречался какой-то пьяный, взглянул на нее и сказал: «Смотрите-ка, старуха Зима уже домой собралась. Доброй ночи, мамаша!»

Фрейлейн Душке слышала эти слова, но они не вошли в нее, потому что внутри у нее был Гельмут и еще «Гейденгеймская лоза», и оба эти ингредиента до отказа переполняли ее.

Она все еще улыбалась далекому Сириусу, когда дверь, испустив глубокий вздох, отворилась. Наверху, под самой крышей, ее кровать была покрыта чистым бельем. Белоснежным и прохладным. На нем еще виднелись заглаженные сгибы. Сидония, хихикнув, сказала ребячливо:

— В моем гнездышке мягкие перышки!

Когда, усталая, она уже лежала под непорочно чистым полотном, по ее летосчислению начался новый год.

У агента Кампфа все еще горел ночник. Восьмой час подряд. Наверно, они просто забыли его погасить. Впрочем, у них с электрической компанией был договор на определенную сумму. А в таком случае это не существенно.