...И никто по мне не заплачет

Лео уже вполне освоился со своей новой профессией. Старший, Ганс, оказался и вправду славным парнем. Уне- го уже была невеста, ученица из кондитерского заведения Шлихтер, которую он по вечерам часто возил на раме своего велосипеда к берегам Изара и обратно. Что касается вознаграждения, получаемого Лео, то в его договоре с хозяином значилось: «пять марок в неделю в первый год, девять во второй и четырнадцать в третий».И еще много чего там значилось. Бабушка подписала этот договор в том месте, где он указал ей.

Оказалось, что у младшего монтера Антона Шалерера с легкими дело обстояло «неважнец» лишь постольку, поскольку он страдал хроническим бронхитом; никакого туберкулеза у него не было. Из-за бронхита он шесть раз в день делал себе ингаляцию.

А вот господин Вертеле и вправду жил с раскосой мордашкой. В скором времени Лео самолично в этом убедился.

Между бабушкой и внуком было условлено, что две марки из своего еженедельного жалованья он будет давать на общее хозяйство. Пиво бабушке, согласно устной договоренности, приносил Балтазар Гиммельрейх. За это он каждый день получал пять пфеннигов. Лео дома больше не обедал. По примеру своего коллеги Ганса он приносил с собой в мастерскую банку с холодной пищей — все вперемешку, жесткое, как камень, и еще пиво. У Ганса в банке почти всегда был картофельный салат или вареные бобы. Он ел это ложкой и запивал ячменным кофе с сахарином, налитым в бутылку из-под пива. Младший монтер в обед устраивал себе наиболее обильную ингаляцию. Но тем не менее съедал четверть фунта колбасы и три булочки. В обязанности Лео входило приносить ему эту еду. По указанию Ганса он всегда вынимал три кусочка колбасы из бумаги и опять аккуратно, по сгибам завертывал ее. Из трех кусков один он отдавал Гансу. Два съедал сам. Он обязан был так поступать потому, что Ганс в течение полутора лет тоже изымал три куска из обеда господина Шалерера, и тот, конечно, удивился бы, почему вдруг стали отпускать колбасу таким полным весом.

Каждую неделю у Лео оставались три марки. С этим капиталом он осуществил следующее мероприятие: в витрине на Линдвурмштрассе Лео приметил великолепные брюки-гольф. Они назывались Малойа,по имени знаменитой альпийской тропы. И стоили двадцать восемь марок. Четырнадцать недель Лео вручал симпатичному продавцу по две марки, пока наконец в четырнадцатую субботу своей новой трудовой жизни не получил от дружелюбно улыбавшегося хозяина магазина вожделенных брюк. После закрытия мастерской Лео с небрежной миной стал разгуливать в них. Теперь он повсюду и с большей охотой показывался сзади. Штаны «Малойа» на заду были подшиты двойной материей, и продавец ручался, что они никогда не проносятся. Даже Марилли, нередко стоявшая в компании подростков, под фонарем, заметила их и сказала:

— Ты теперь парень хоть куда, Лео, в пору в тебя влюбиться.

Как хорошо было стоять вечером под старым фонарем! Это радовало все сердца. Молодежь по большей части говорила о своей новой работе и новом окружении. Растянутыми голосами, наподобие героев американских фильмов в кино «Долина Изара», где только и крутили фильмы о Техасе, Неваде и Аризоне.

Никто лучше Биви Леера не умел рассказывать пикантные и комические истории. У Биви была самая передовая прическа во всей округе. Сзади волосы сбриты наголо, изрезанный затылок чуть припудрен. Его друзья прозвали эту прическу «попал под амнистию». На висках Биви оставлял торчащие острые вихры, которые никак не хотели расти. О системе чаевых, введенной подмастерьем Августом, он как-то рассказал мастеру Лехнеру. С тех пор все оставалось ему, и он выколачивал около пяти марок в неделю, не считая жалованья — четыре марки. Ему уже иногда разрешали мыть голову, правда, только непритязательным сельским клиентам. Он взбивал пену для бритья. Когда к Лехнеру являлись малыши с записочкой «Постричь»,в которую, кроме того, были завернуты деньги, господин Лехнер позволял новому ученику выстричь машинкой две-три полосы «для пробы». К постоянным клиентам Биви, конечно, еще не подпускали.

Рупп меньшой уже достаточно глубоко заглянул в чиновничью жизнь. Она ему нравилась. Он знал наперечет все оклады тарифной сетки, все штатные единицы и возможности выдвинуться, и в его юном сердце уже брезжило высокомерие лица, получающего твердый оклад, правда еше смутное и нерешительное. По вечерам он иногда рассказывал о своем отказе подчиниться старому инспектору, которого не устраивало время обеденного перерыва.

Палец Наци Кестла уже давно зажил. За это время он успел побить до синевы и все остальные пальцы. Работа каменотеса раздала в ширину сына тощего любителя баварского национального костюма. Грудь у него сделалась широкой, а икры и сейчас уже были толще отцовских. Впрочем, в общество краеведения, несмотря на просьбы отца, которому был уже почти гарантирован пост заместителя председателя, он так и не вступил.