И обратил свой гнев в книжную пыль...

Чилийское общество, каким я его узнал тогда, во время моего пребывания в 1969 году, было очень неоднородным. А там, где мнения и убеждения принимают прямо противоположные радикальные формы, сбитая с толку и утратившая чувство надежности людская середина всегда ищет правдивой информации. И наша выставка от этого только выиграла. Она закрылась 30 апреля — ее посетили десять с половиной тысяч человек.

В слившемся с Вальпараисо городе Винья-дель-Мар я только провел подготовительную работу, а сама выставка была собрана и открыта через неделю уже местными силами.

Вальпараисо, наконец-то Вальпараисо! — и никаких следов рая, как я себе представлял это в Штутгарте, нет даже в помине. Шел дождь, мы ели чудесные ракушки на черном от грязи песчаном пляже Вальпараисо. Как это все давно было: и то решение, и те стереотипные представления о райской долине! Но теперь это уже не имело никакого значения.

Я побывал еще в Консепсьоне на юге Чили, где выставку должны были показывать позже. Ехать еще дальше, на «немецкий» юг, например в Вальдивию — конечный пункт выставочного маршрута, — мне уже не захотелось. Вместо этого я сел в Сантьяго в экскурсионное такси и пересек с «коллективом» за восемнадцать часов поездки Анды, поднявшись на высоту 5000 метров, — незабываемое впечатление!

В Буэнос-Айресе я познакомился с еще одним южноамериканским «явлением» — policia federal сполна продемонстрировала нам свой бюрократизм и коррумпированность. Две недели торчал я с Дорой В. и ее двухлетней дочкой Вероникой в вонючем помещении с зелеными стенами — удручающего вида центральном управлении полиции, где меня совершенно по-кафкиански посылали от одного зашоренного полицейского чиновника к другому, пока я через несколько дней снова не возвращался к первому. Мы хотели только одного — получить заграничный паспорт для Доры и ее малышки. Дора подала заявление в Кордове еще несколько месяцев назад, но паспорта так до сих пор и не было.

Через две недели мои финансовые ресурсы исчерпались, мне пришлось вернуться домой во Франкфурт, а их обеих я оставил на попечение друзей — дальше им предстояло бороться с бюрократией в одиночку.

Пока я был в Чили, умер мой отец. Так вдруг у меня на руках очутилась семья, а я сам оказался теперь в роли «отца». Отец и начальник — обе сферы жизни требовали принятия решений и накладывали на меня ответственность. Разве я не старался вечно увернуться от отца? Разве не были связаны нарушенные отношения между мною и отцом с утратой его авторитета для меня? Разве я не идентифицировал себя с ним, как это делает каждый мальчишка? С тем отцом, который оставил мать и семью и потому был во всем виноват? Разве я не возлагал и на своего отца тоже ответственность за все, что произошло в гитлеровской Германии? И разве я был виноват, что винил его во всем этом?

Неожиданно я столкнулся в новой жизненной ситуации с внутренними конфликтами, которых не ждал. Что-то противилось во мне: я не хотел, не мог взять на себя роль отца, роль авторитета в семье. Все авторитеты, кто бы это ни был и откуда ни происходил, всегда казались мне коррумпированными. Разве не это стало истинной причиной того, что я ребенком «выпал из гнезда», поднял потом бунт против учителей, против родителей? И разве не связывала нас всех, кто ощущал свое единение с движением шестьдесят восьмого года, эта ненависть к отцам?

И я снова попал в весьма неприятное и затруднительное положение: женщина, которую я привез из такого далека и с которой хотел жить вместе, после очень короткого отрезка времени начала любить во мне сверхволевого отца, какой был у нее самой, и одновременно бороться с ним в моем лице, на фирме мне тоже достался отдел с весьма своенравными и самоуверенными сотрудниками, и надо было научиться руководить ими, если я не хотел с позором провалиться.

Опять я должен был бороться, и я боролся.