И пусть их будет много

   Стучалась... Клементина вдруг испугалась, побледнела, прижала ладонь к животу. Подай знак, дорогая! Пожалуйста, отзовись!

   Почувствовала шевеление, выдохнула.

   - Слава Богу! С тобой, милая, у меня, правда, совсем не так все просто, как с Вик, - сообщила она своему дитя. - Но если б ты знала, как я тебя люблю!

   Вошедшая в комнату Жиббо застала такую картину: Клементина полулежала на кровати и тихо говорила что-то, поглаживая себя по животу. Старуха улыбнулась:

   - Дождаться не можешь, когда получишь возможность поговорить со своей девочкой?

   Подошла ближе. Взглянула в глаза, коснулась кончиками пальцев нижних век Клементины, взяла женщину за руку.

   Повернулась к Жаку Обрэ, стоявшему в изножье.

   - Ты хорошо сделал, что позвал меня. Можно было сделать это и несколько дней назад.

   - Что? - испугалась Клементина. - Что-то не так, Жиббо? Что не так?

   - Успокойся, - проворчала старуха. - Приготовься, сейчас будешь рожать. А ты иди, - строго сказала Жаку Обрэ. - Ступай. Мужчинам тут сейчас не место. Иди и позови сюда Терезу. Или еще кого-нибудь - кто готов помогать.

   Жак кивнул. Вышел. Отправив наверх горничную Клементины, набросил на себя плащ и вышел во двор.

   Глава 27. Огорчения Дени

   С тех пор, как в январе умерла Анна Австрийская, Людовик, оставив Лувр, переехал в Сен-Жермен.

   Многие говорили - бежал. В этом была доля истины. Король, и прежде недолюбливавший Лувр, после смерти матери не желал оставаться в нем ни одного лишнего дня.

   Выслушав в очередной раз недовольные речи Кольбера, противящегося всякий раз перемене мест, он остался непреклонен.

   - Через неделю, - отрезал. - А если вас беспокоят возможные задержки в рассмотрении дел, займитесь организацией переезда и перевозки документов уже сегодня.

   Вместе с королевским двором в Сен-Жермен перебрались мертвенные холод и печаль. Король скорбел. В эти дни он чувствовал себя особенно одиноким. А потому он ни за что не желал отпускать от себя самых дорогих ему людей.

   Он приблизил к себе Луизу де Лавальер. Заставил ее выстаивать мессу рядом с королевой. Слышал, как шептались за спиной придворные. Супил брови. И не позволял Луизе ни на шаг отступить от ее королевского величества. Будто доказывал кому-то: "Это - две мои женщины. Одну я уважаю и ценю, другую - люблю. И не вам меня осуждать!"

   Не отпускал от себя Мориньера и Филиппа. Призывал их по вечерам, когда приходила пора укладываться спать. Говорил с ними. Звал их с собой на прогулки. Бродя по аллеям сада, доведенным Ленотром до совершенства, иногда обращался к ним с вопросами - пустыми, несущественными. Больше молчал. С ними ему молчалось легко.

   Зато, ревнуя к памяти матери, в это же самое время отдалил от себя своего брата - Филиппа. При жизни матушки он с трудом, но терпел то предпочтение, которое королева-мать оказывала своему младшему сыну, герцогу Орлеанскому. Уговаривал себя тем, что тот - слаб и женственен. И кому, как не Филиппу, служить больной женщине утешением.

   Потом, отдалившись, не находил в себе сил прийти к матери, как прежде, с открытым сердцем. В последние месяцы являлся к ней не как сын. Как король.

   Целовал руку, с трудом удерживая непринужденную улыбку на лице - очень неприятно пахло от больной матери. Рана после неудачной операции загнивала, источая непереносимое зловоние. Духи, которыми придворные дамы, ухаживающие за Анной Австрийской, поливали ее одежды и постель, смешиваясь с запахом страшной болезни, вызывали у него рвотные позывы. Чтобы не показать, как трудно он переносит этот дух, Людовик старался не задерживаться в покоях королевы-матери более, чем того требовала вежливость.

   Теперь, когда матушки не стало, черствость, которую он проявлял в последнее время, мучила его. И брат был постоянным о ней напоминанием.

   И в этот день, собравшись на прогулку, Людовик пригласил с собой только Мориньера и Филиппа - тем, кому он доверял.

   Шел медленно. Думал.

   Друзья двигались чуть позади. Молчали.

   Обернувшись, король поманил вдруг Мориньера пальцем.

   Сказал:

   - Подойдите.

   Когда тот приблизился, заговорил негромко:

   - Вас очень любила и ценила моя мать. Вы единственный из придворных, кто не брезговал до последнего дня целовать ей руку. Вы один говорили с ней столько, сколько ей было надо. Расскажите, о чем вы говорили? Что беспокоило матушку в самые последние ее дни?

   Мориньер понял. Он ждал этого вопроса давно - невозможно носить в себе такую тяжесть бесконечно. Проговорил:

   - Королева-мать говорила, что безмерно гордится вами, ваше величество. Она говорила, что управлять государством - тяжкий труд. Кто не правил - тому не понять.

   Король взглянул на него пристально:

   - В самом деле?

   - Да, ваше величество, - не моргнув глазом, ответил Мориньер.

   Это была неправда.

   Королева-мать очень огорчалась тем, что отношения со старшим сыном в последние месяцы так переменились.