И равнодушно смотрят небеса...

в «семью». Собственно, на «тройниках» «семьей» можно было назвать всех обитателей

конкретной камеры. Они, как правило, «вместе хавали», что означало абсолютное доверие

друг к другу, сообща пили чай и делили между собой все, что приходило им в передачах.

Если кто-то из них попадал в ШИЗО, камера его «грела», передавая через баландеров еду

и курево. Если кто-то из камеры ездил на суд, ему отдавались лучшие шмотки. Если кого-

то заказывали «с вещами» и переводили, например, в другую камеру, ему собирали

«пайку» в дорогу. Уборку в камере производили все по очереди, невзирая на чины и

регалии (чуть не забыл: камеры были «экипированы» веником, половой тряпкой, ведром

для мытья пола, вываркой и ведром для мусора, которое раз в день кто-то из камеры

выносил «на коридор»). Даже бывалым «каторжанам» помыть пол в хате на «тройниках»

считалось «не в падлу», хотя они все равно старались увильнуть от этих обязанностей.

Бесспорно, для тех, кто попал на нары впервые, ранее судимый был безоговорочным

авторитетом, и поэтому, несмотря на возможный груз его «боков» по тюремной жизни,

уважение со стороны сокамерников ему было обеспечено, по крайней мере какое-то время.

Он мог потребовать себе место на нижней наре, мог сказать, что «хавает один»,

сославшись на то, что он не знает своих сокамерников (это было редкостью, потому что

система коллективного питания была явно выгоднее).

На первом корпусе была несколько иная «постанова». В общих камерах вновь прибывшего

приглашали в круг, где за питьем чифира он рассказывал «смотрящему за хатой» и членам

«первой семьи» о своей «делюге» и о том, кем он был «по свободе». После этого

определяли, где ему положить матрац. Нары в общей хате представляли собой сплошной

трехъярусный настил, шириной в 2,5 метра («сцену»). В самом дальнем от дверей углу на

нижней наре было место «смотрящего» и братвы из «первой семьи», приближенных к

нему — эдаких камерных авторитетов. Если новенький был «нормальный», его

«определяли» где-то посредине сооружения, на первом или втором ярусе. В случае, если

вновь прибывший был чуханом или плохо одетым деревенским, его место было на

«пальме» — на третьем ярусе нар или на любом ярусе поближе к дючке. Кстати, дючка в

общей хате была одна, и тому, кому срочно захотелось сходить по большой нужде (по

малой в общей хате можно «без спросу»), нужно было на всю камеру орать, не ест ли

случайно кто-нибудь. За чистотой дючки следили «мужики» — еще одна категория, к

которой относился весь простой народ: разные работяги по свободе, полубомжи-чуханы,

деревенские, — кто не имел никаких особенных притязаний по тюремной жизни и

собирался тихо-мирно отсидеть свой срок. «Братва» их не щемила (при нормальной

постанове в хате), а за это «мужики», у которых тоже был свой старший, по очереди

убирали в хате и чистили дючку. В зоне «прожить мужиком» означало спокойно отсидеть

свой срок, работая и не нарушая режим.

Почти во всех общих хатах первого корпуса «первая семья» состояла из настоящего

отребья, еще на свободе пробивавшего себе дорогу кулаками, правда, не лишенного

«духа» и способного поставить себя выше других. Они распределяли «общак», решали

вопросы со шмонщиками, «раскидывали рамсы» в случае возникновения любых спорных

ситуаций или поступления жалоб от кого-то из сокамерников. Собственно, в общей хате

существовала некая преемственность: кто-то уходил после суда в «осужденку», оставляя

после себя «достойного», кто-то из «первой семьи» встречал своего приятеля и

рекомендовал его в «братву», кого-то принимали туда из уважения, зная его по тюрьме.

Таких авторитетов было мало. В основном это были те, кого знали еще на свободе

(бандюки из бывших спортсменов, разного рода блатные, ставшие бизнесменами и

сколотившие в свое время капитал на рэкете и разбое), или кто «чалился» уже не первый

раз и проявил себя в уголовном мире исключительно с положительной стороны. На

уважение претендовали практически все «звери» — лица уникальной «кавказской

национальности», особенно наглые до одури чеченцы. Как оказывалось, все они были

«ворами» или «братьями воров», за что требовали соответствующего отношения к себе.

Ничего, кроме как в рыло, они по большей части не получали. Через неделю-две сидения

на баланде они начинали жрать сало и все, что им было запрещено Кораном («Стены

толстые, Магомет не видит»). Потом окончательно успокаивались, привыкали к жизни с

«неверными» и становились, как все, — тихие и без «воровских» понтов.

Кстати, очень тяжело в тюрьме приходится евреям. Если вы принадлежите к этой

многострадальной нации, то вас называют «жидом», над вами постоянно потешаются,

подначивают и пытаются унизить. Если у вас еврейская фамилия — еще хуже, потому что

будут насмехаться еще и над ней. Лишь некоторые евреи, заработавшие себе авторитет

еще на свободе, хорошо «стояли по тюрьме»: никто не смел даже косо глянуть в их

сторону.

Всех авторитетов попкари и арестанты знали по кличкам. Когда кто-то из них заезжал в

камеру, ему моментально оказывали знаки уважения — соответствующая нара, место в