И сердце пополам

— Саша, ты куда?

Она молча открыла дверь и вышла в коридор.

Глеб и в самом деле был дома. Подходя к его комнате, Саша слышала шаги, стуки, шорохи. На миг она замерла, но всё же вошла.

— Саша, ты? Хорошо, а то я тебя потерял, — отозвался Глеб. — Слушай, Саш, ты посиди у меня, а я спущусь к коменде. Ладно? Я там быстро, она ждёт…

Он стоял босиком, голый по пояс. Переодевался и не смотрел на неё.

— Я долго тебя не задержу. Я только спрошу кое-что и всё, — глухо ответила Саша.

Глеб, надев домашнюю футболку, взглянул на неё. И тотчас озабоченно нахмурился.

— Что с тобой?

Подошёл к ней, взял за плечи, чуть пригнувшись, посмотрел в глаза.

— Да на тебе лица нет. Что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь? Или кто-то обидел?

Саша не отвела взгляд.

— Глеб, помнишь, ты привёз мне пиццу по ошибке? Скажи, ведь не было никакой ошибки, да? Ты это спланировал?

Он мог бы ничего не отвечать — она сразу всё увидела в его глазах. Озабоченность в них как-то в один миг сменилась растерянностью, замешательством, стыдом и… страхом. Он молчал, он не знал, что ответить. А Саше казалось, что она рассыпается на куски.

— Ты всё это… из-за экзамена, да? — голос её подвёл, сорвался.

— Саша… — произнёс он, с трудом сглотнув. — Я… я хотел, да, чтобы…

Он отвернулся, потёр рот ладонью. Снова повернулся к ней. В глазах — горечь, вина, мольба. И не нужно больше никаких слов, всё и так предельно ясно.

Саша на миг зажмурилась. Как же больно смотреть в эти глаза! Пока ещё такие любимые и такие лживые.

— Но это поначалу, потом всё изменилось… Саша, послушай, сейчас, правда, всё не так…

— Глеб, ты добился своего. Мама поставила тебе экзамен. Я тебя поздравляю. Армия тебе больше не грозит. Прощай, Глеб.

Последние слова сорвались с губ вместе с постыдным плачем, который он не должен был слышать. Саша вылетела в коридор, помчалась к лестнице, изо всех сил пытаясь сдержаться.



«Не реви, Фурцева, не позорься ещё больше. Пожалуйста, молчи, ну потерпи немножко…».

— Саша, подожди! — донеслось сзади, но она лишь ускорила шаг. Почти побежала. Опрометью спустилась с лестницы. Нет сил слушать его оправдания — от них эта ситуация будет ещё унизительнее. Нет сил видеть его — сердце и без того рвётся и кровоточит. И сдерживаться дольше тоже нет сил.

Она выбежала из общежития, но вместо того, чтобы направиться в сторону остановки, бросилась в другую сторону. Завернула за угол и, припав спиной к холодным шершавым кирпичам, разрыдалась. Ноги ослабели, и она потихоньку сползла вдоль стены на корточки.

Спустя минуту хлопнула дверь, и на улицу выбежал Глеб. Пару раз позвал её, озираясь по сторонам, потом припустил к остановке.

= 47

Домой Саша вернулась поздно, мать уже пришла с работы. На плите томился ужин.

— Я перцы фаршированные сделала, твои любимые, — крикнула ей мать из кухни. — Мой руки и будем есть.

Саша хотела ответить ей дежурное спасибо, но от пряно-острого запаха резко накатил новый приступ тошноты, причём такой мощный, что она еле успела добежать до туалета.

Хорошо хоть мать как раз грохотала чем-то на кухне и не слышала утробных звуков. Саша вымыла лицо холодной водой, посмотрела в зеркало над раковиной — лучше б не смотрела. Лицо белое как неживое, глаза вспухшие, воспалённые. Впрочем, плевать.

Она ушла в свою комнату, рухнула на кровать. Из кухни даже сквозь закрытую дверь проникал запах перцев, раздражая, вызывал новые волны тошноты. Саша с трудом, точно тяжелобольная, поднялась с кровати, распахнула настежь окно, впустила вечернюю прохладу.

Снова улеглась, свернулась калачиком — вот так, на боку тошнило меньше. Как бы хотелось отключить сейчас мысли, чувства, стереть воспоминания! Как было бы здорово — думать о том, о чём хочется думать. Но в голову настырно лезли слова Тошина, а перед глазами стояло лицо Глеба. Лицо, в котором она знала и любила каждую чёрточку. Лицо — ещё вчера такое родное, так ей казалось… а на самом деле — бесконечно чужое. Лицо — маска.

Как же права, оказывается, была мать и как унизительно осознавать себя такой беспросветной дурой. И ведь все, получается, знали о её роли, потому и смеялись над ней на дне рождения Тошина. А ей, видать, мало того унижения. Примчалась к нему, дура, тысячу раз дура… Сама предложила ему себя. Пожалуй, только тогда, когда он её прогонял, Глеб и был самим собой.

Лучше бы она ушла в тот раз, послушала его и ушла. Пусть бы страдала, пусть бы выла от тоски, чем это фальшивое счастье, от которого теперь ещё больнее. Потому что тогда ей не хватало только его, тогда она и знать не знала, каково это — быть любимой, ну, во всяком случае, искренне в это верить. А теперь у неё попросту рухнул весь мир… И как теперь жить?

Дверь приотворилась, Саша даже голову не подняла. Раствориться бы, исчезнуть, чтобы никто её больше не видел…

— Саша, ты есть будешь? — спросила мать.

От одной мысли о еде желудок, хоть и уже пустой, сжимался в спазме.

— Тебе что, нездоровится?