И создал из ребра я новый мир

Поникнув плечами, Теодора слабо вздохнула. Держа зонт высоко над головой, она ступила на пологий подъем между канавой и дорогой. Камни вдруг подались, и нога проскользнула вперед. Ее туфля взмыла вверх и приземлилась на дороге, а сама Теодора упала ничком, весьма неудачно: левая нога подвернулась под нее и что-то внутри хрустнуло. Она вскрикнула жалобным, животным криком, но единственным ответом был грай дроздов, улетавших прочь от надвигающейся беды.

Боль прошила от пят до головы, многократно усилив зной, и без того опалявший. Теодора стиснула зубы. Она отползла на несколько футов и попыталась приподнять зад, чтобы пошевелить поврежденной лодыжкой, но тело запротестовало. Никуда она отсюда теперь не уйдет.

Ее глаза наполнились страхом и отчаянием. Она не хотела плакать: мучительные рыдания, нарастающие в груди, только усиливали боль. Но она ничего не могла с собой поделать. Слезы и судорожные всхлипы подступали все ближе, хотелось ей того или нет. Если бы она с самого начала пошла по правильному пути, беда могла не приключиться вовсе. Даже если бы и случилась — вероятность того, что кто-то заметит ее и спасет, была бы гораздо выше; здесь, на малозначимой фермерской дороге, дальше от города, чем ее собственный дом — сам по себе не особенно близкий, — она настолько мала, что даже уповать на нее не стоило. Тот красный грузовик, следовавший в город, а не из него, как она поначалу решила, был вящей случайностью — явлением крайне необычным в это время дня. Чудо дважды за день не повторяется.

Поначалу Теодора плакала от безотрадности своих перспектив, потом, всхлипнув, стала смеяться — уж слишком абсурдная вырисовывалась картина.

Если бы только у нее была ясная голова. Если бы только она смогла найти дорогу в город, как делала тысячи раз до этого, без всяких происшествий.

Если бы…

Ее смех все не унимался.

Джоджо потянулся за очередной сигаретой, но обнаружил, что пачка опустела.

— Бляха.

Он швырнул пустую картонку на обочину и пошел дальше. День клонился к вечеру, но в это время года и в час ночи жара стояла поистине египетская. По его мнению, когда температура выходила за определенный рубеж, не имели смысла никакие скачки или перепады — воспринималась она плохо по-всякому, хоть вычти градус, хоть добавь. На середине дороги от дома Джорджии до городских окраин он стал прикидывать, где проторчит остаток вечера и ночь — нужно подыскать наиболее кондиционируемое помещение. А времечко поджимало. Итак, таверна Эрла, старый добрый «Дворец», ну и мясной отдел на крытом фермерском рынке, где имелась морозильная камера, в которой он мог вздремнуть с удовольствием, если бы ему позволили. В большинстве мест имелись вентиляторы, но они лишь превращали густой, застойный воздух в нечто вроде сирокко[14] — ощущения такие, будто открываешь духовку и тебя обдает жаром, просто духовка та объемом с целое помещение. А впрочем, что при одних прикидках, что при других — облегчение ему уготовано скудное и временное. Хотелось очутиться в Антарктиде, подобно мудрому и убеленному сединами исследователю, уходящему вместе со своей командой все глубже в царство метелей, снегов и мороза. Глупое желание, ребяческое — оно и понятно, но подхлестнутая мыслью фантазия помогла Джоджо охолонуть немного, пусть не телом, но разумом.

Как гласил пожелтевший плакат миссии Красного Креста, висевший на почтамте:

КАЖДАЯ МЕЛОЧЬ ПОМОГАЕТ.

На северной стороне дороги, в са́мом отдалении, сквозь знойную дымку показался старый амбар Лероя Данна. Он был поразительно красен — недавней покраски, подумал Джоджо. Цвет почти такой же, как у той ужасной картины в номере, увиденной минувшей ночью. Дрожание марева усугубляло сходство, рождая иллюзию, что цвет растекается и капает наземь, кровоточит, иначе говоря. Джоджо вздрогнул, отряхнулся, как собака, и побрел дальше.

Нет смысла плакать над пролитым молоком, подумал он. Ну или кровью.

Когда он впервые услышал смех, доносившийся из оросительной канавы, решил, что это галлюцинации. Тепловой удар. Плохи дела, если так, — до города еще чесать и чесать.

Он замедлил шаг и провел ладонью по лбу и мокрым волосам, сгоняя с них пот. Чем ближе становился смех, тем громче звучал. Оказавшись совсем рядом, Джоджо понял, что это не наваждение — кто-то взаправду безумно кудахчет в канаве. Судя по тому, как шли в последнее время дела, — не самая странная оказия.

Он осторожно подошел к канаве и посмотрел вниз. Там лежала женщина в парадном, на вид, платье — вся скрюченная и скомканная, будто длань Божия подняла ее, а после бросила как использованную салфетку. Она смеялась так сильно, что чуть не плакала. Собственное положение она, судя по всему, находила смехотворным.

Джоджо облизал соленые губы и, сощурившись, уставился на нее.

— Гм, — начал он. — Мэм?

Смех резко оборвался. Оба, пораженные и смущенные, долго тихо разглядывали друг друга. Именно Джоджо в конце концов нарушил неловкое молчание.

— Похоже, вам не помешает помощь.