И стал тот камень Христом

В годы юности Понтий Пилат отнюдь не мечтал стать воином и соваться в сражения, как его отец, и никогда не стремился выбиться в префекты цезаря, к чему его со временем привела жизнь. В ту пору он желал лишь одного, желал горячо и страстно — играть на театральных подмостках Рима, являться в роли вестника ужасных событий, побеждать, как Орест, погибать, как Ксеркс, хранить тайну, как Прометей. Ему не удавалось блистать в греческих трагедиях, ибо кровь его не закипала до такой степени, чтобы он мог пылать такой страстью или так рыдать, как требовалось, зато его бархатный голос и мужская стать позволяли ему красоваться в пьесах латинских поэтов. В одной из лирических комедий Теренция его увидела юная Клавдия Прокула, шестнадцатилетняя патрицианка, витавшая в мире идиллий и легенд, падчерица Тиберия и любимая ученица старого Сенеки. Клавдия Прокула влюбилась в актера Понтия Пилата не без содействия тех прекрасных юношей, которых он изображал. Она велела своим рабам внести себя на амфитеатр, дабы сказать ему такие слова: «Клянусь тебе всеми богами всегда быть твоей сладчайшей возлюбленной, хотя бы это заставило меня порвать со всем миром, ибо только смерть могла бы разлучить нас». Клавдия Прокула была нежна, как аромат, бела, как жасмин; к тому же — внучка Августа и падчерица Тиберия. Слишком велик был искус, и не выдержало театральное призвание Понтия Пилата, и Понтий Пилат оставил подмостки и женился на Клавдии Прокуле, а Тиберий назначил его прокуратором Иудеи и предоставил ему редкую привилегию — взять жену с собой только смерть могла бы разлучить их.

Ранним утром накануне Пасхи приходят на встречу с прокуратором старейшины, первосвященники и книжники, образующие синедрион. Приводят с собой связанного галилейского пророка с черными волосами и в белых одеждах. Они приговорили его к смерти по своим законам и желают, чтобы Пилат обратил приговор по-иудейски в смерть по-римски. Пилата очень мало волнует — умрет обвиняемый или нет, если умрет — одним евреем будет меньше на земле. Чуть больше его волнует то обстоятельство, что эти синедрионские гиены хотят тогда заставить его пролить кровь, когда это не входит в его обязанность. Но его пленяют подобные сцены, словно взятые из античных трагедий Эсхила: вспыхивает ненависть, требующая ужасных жертв и роковых решений; мрачный хор вздымает к небу кулаки, прося человеческой смерти: грозный гул — проклятия, порицания — приглушает шепот совести.

— Вы обвиняете этого пленника в злодействах? — спрашивает Понтий Пилат Каиафу и Анну.

— Если бы он не был злодеем, мы бы не привели его к тебе, — отвечают они.

— Возьмите его и судите сами, по вашему закону, — говорит Пилат.

— Но нам не позволено предавать смерти, — говорят они.

Тогда Пилат обращается с вопросом к Иисусу:

— Ты — царь иудейский?

Иисус ему отвечает:

— Мое царство не от мира сего. Если бы царство мое было от мира сего, мой народ встал бы за меня и я не был бы предан в руки моих врагов.

— Все же царь ты иудейский или нет? — спрашивает Пилат.

— Ты называешь меня царем, но не знаю, по своему ли разумению говоришь или другие так говорили тебе обо мне. Я отвечу, что пришел в мир свидетельствовать истину. Все, что есть истина, то вещает мой голос, — отвечает Иисус.

— А что есть истина? — спрашивает Пилат. Это единственный вопрос, подтверждающий доброжелательство римского прокуратора к обвиняемому. Иисус Назарянин дал бы ему ответ, исполненный глубокой мудрости — можно ли в том сомневаться? — но Пилат не стал ждать христианского определения истины, которой человечеству никогда не познать, повернулся спиной к пленнику и стал торжественно подниматься вверх по ступеням в претории (ни дать ни взять — Агамемнон, поднимающийся по дворцовой лестнице), а тем временем хор, управляемый Каиафой, снова принялся поносить и оплевывать Назарянина.

Пилату очень хочется, чтобы финальные сцены этого процесса превзошли по своему патетизму трагедии Ливия Андроника и Гнея Невия, которым аплодировали римляне в театре Помпеи. Прокуратор велит доставить в преторию скованного цепями Иисуса Варавву, вожака зелотов, который брошен в одно из подземелий башни. Иисус Варавва всегда считал убийство врага самой действенной местью, и потому зарезал легионера в пылу затеянной в очередной раз драки, и теперь лежит на своем матраце, ожидая с закрытыми глазами исполнения приговора, а приговорен он к распятию на перекладине.

Иисус Варавва, рыжебородый гигант, является в преторию из подземелья в грязной одежде, кажущейся еще более грязной рядом с белым, ничем не запятнанным одеянием Назарянина. Люди теснятся на плитах большого внутреннего двора башни Антонии, а Пилат находится тут же и направляет ход событий, сидя в своем курульном[39] кресле. Внезапно он встает и говорит, обращаясь к толпе: