И тогда я солгал

Садовых работ не намечалось, зато копать приходилось много. Этим мы занимались постоянно. Окопы, ямы, землянки, отхожие места, могилы… Мы были скорее землекопами, чем солдатами, — всё кирки да лопаты, мешки с песком да сетчатые ограждения. Когда мы только прибыли на передовую, отряды для починки проволочных ограждений снаряжались каждую ночь, потому что ожидалось очередное германское наступление. Мы постоянно подправляли старую проволоку, или устанавливали новую, или снимали с проволоки всякий зацепившийся за нее хлам, или перерезали проволоку в тех местах, где проходил дозор. Хуже всего было молча вкручивать столбики, в темноте задевать за проволоку, обливаться потом, напрягать все силы и понимать при этом, что если тебе видно, чем ты занимаешься, то и немцам тоже видно. Они нас подкарауливали. Им достаточно было, чтобы повезло один раз, а нам везение требовалось постоянно.

Меня могли направить в военную школу. Сержант Миллс тогда в Боксолле был прав. Но у этого ремесла имелись недостатки. Фрицы, конечно, убивают кузнецов, поваров, механиков и всех прочих, но, как и мы, не прилагают для этого особых стараний. А вот снайперов они стараются убивать при первой возможности. Так же как и мы. Я входил в стрелковое отделение своего взвода и совершенствовался в прицельной стрельбе, но это совсем иное, чем пробираться ползком по ничейной земле и прикидываться стволом дерева на виду у неприятельских пушек.

Фриц может неосторожно поднять голову, как любой из нас, хотя нам и вдалбливали, что высовываться нельзя. Он может спешить по нужде или задуматься о только что полученном письме, в котором говорится, что его любимая девушка ушла к другому. Это твой шанс. Мы знали, что они действовали бы точно так же. Иногда мы без всякой причины воздерживались от стрельбы. А иногда — нет. Я был лучшим. Это знали все. Обычно так и говорили: «Это дельце для Дэнни». В роте не хотели, чтобы я переходил в снайперский отряд, да и я не хотел. Я приносил больше пользы там, где был.

Все испортило прибытие Фредерика. Несколько месяцев я не высовывался, был частью единого целого. Все мы одинаково двигались, ели и ходили на учения, шутили и рассказывали байки, потели и болели, чесались и испражнялись. Все мы были разными, но и одинаковыми. Раньше я никогда не бывал частью единого целого. Если тебе присылали новую пару носков, а у твоего приятеля носки были дырявые, то они доставались ему. И думать было нечего. Нас разбили на пары, чтобы каждый следил за ногами своего товарища. За собственными ногами следишь не столь ревностно. Может быть, вы считаете эгоизм самой могучей силой, но это не так. Прикажите человеку разматывать обмотки, снимать ботинки, вытирать каждый палец по отдельности, осматривать ноги на предмет болячек и натирать ворванью, да объясните ему, что если он не будет этого делать, то заработает траншейную стопу, из-за чего его нога почернеет, будет вонять, а возможно, ее даже придется отрезать, — и что, тогда он все это будет выполнять? Как же! Он продрог, вымок, смертельно устал и хочет только одного — спать. Скажите ему, что он в ответе за ноги своего соседа, и он все сделает как надо.

Мне это казалось странным, поскольку я всегда жил обособленно, сам по себе. Здесь об этом можно было забыть. Я и забыл, это оказалось просто. Когда мы были на отдыхе, я вместе со всеми горланил вечерами песни в кабачке, где между столиками бегал со стаканами юркий мальчишка, которого мы дружно презирали. Мы пили их белое вино, похожее на крысиную мочу, потому что их пиво не могли пить даже мы, а убедив себя, что выпили достаточно, в обнимку тащились обратно. Мы ненавидели французов в сто раз больше, чем немцев, потому что они нас жутко бесили, а ведь считалось, что мы сражаемся за них. За тухлое яйцо они заламывали цену в два раза выше, чем стоит свежее. Французские бабенки были заразные — по крайней мере, так говорил сержант Моррис. У нас проводили беседы о дурных болезнях, но обычно лектора было неслышно из-за гогота и свиста.