И у палачей есть душа

После освобождения я стремилась как можно скорее увидеть семью, но я никогда не могла бы им рассказать, что со мной случилось. Я не могла бы подвергнуть мать потрясению при виде моего физического истощения и болезни, поэтому меня прежде всего отвезли в больницу, где я пробыла много недель. Коллектив неврологов был исключительный и достиг невероятных результатов: они восстановили во мне способность двигаться и постепенно облегчили боли, но путь был долгим, очень долгим и, к несчастью, не завершенным. В течение восьми лет я регулярно ложилась в больницу и в антиболевой центр в Ивелин, каждый раз на долгие недели.

Как это часто бывает и во всем остальном, только в молитве и через молитву я смогла освободиться от себя, чтобы облечься в истинную свободу, которую дарует Христос.

«Истина сделает вас свободными», — сказал Он. Во все время восстановления я осознавала, что, согласившись с реальностью моего нового состояния, я достигну свободы духа и мира в сердце. Я часто думала и продолжаю думать и сейчас об обращенных к Петру словах Иисуса, словах обетования и предостережения: «Когда ты был молод, то сам опоясывался и шел, куда хотел; когда состаришься, другой опояшет тебя и поведет, куда не хочешь!»

Предсказание это было бы невыносимым, если забыть, что оно произносится сразу после тройного вопрошания Иисуса: «Петр, любишь ли ты Меня?», на которое Петр отвечает: «Господи, Ты все знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя»[22]. Между ними восстанавливается доверие; перспектива, что тебя отведут, куда не хочешь, больше не устрашает, а придает веры. Так я это услышала для себя.

В один прекрасный день я сказала себе, что не надо сожалеть о том, чего больше нет, а надо любить то, что есть, и искать, чем я должна стать. Путь этот оказался очень долгим, немедленных результатов на нем не было. Это было условием искупления и полем внутренних сражений.

Знакомство с духовностью и с различными ветвями ордена доминиканцев помогло мне выбрать этот путь. Это было в 1950 году. Друзья уговорили меня поехать в паломничество Розария в Лурд, организованное доминиканцами. Война окончилась недавно, мои физические страдания были еще очень сильны. Большую часть паломничества я провела, распростертая на носилках, но в Лурде я была не единственной. Я встретилась здесь со священником, с которым мы вели долгие беседы. Он сообщил мне, что девиз ордена доминиканцев — Veritas (Истина). Это слово, такое простое, но такое основополагающее, меня буквально пронзило. Если бы я могла, я бы спрыгнула с носилок, чтобы провозгласить эту Истину, которая для христианина прежде всего — личность, Христос, сам сказавший: «Я есть Путь, Истина и Жизнь».

Я почувствовала, что полностью разделяю духовность и способ видения учеников Св. Доминика. Моя любовь к богословским рассуждениям и строгой аргументации нашла в доминиканской традиции самую добрую почву. Для меня вера не должна замыкаться в духе, позволю себе сказать, ханжества. Молитву нельзя противопоставлять разуму, свобода не антиномична истине, именно это я нашла у доминиканцев. Поскольку я не была монахиней, то присоединилась к третьему доминиканскому ордену[23] и активно включилась в его деятельность. Вдвоем с другом детства, мадам Каррон де ля Карьер, мы ввели третий орден во всей округе Сен-Жермен. В связи с моим жизненным опытом, я, в основном, действовала под эгидой доминиканского братства больных. Очень быстро я увеличила число занятий с чтением Писания, посещая их с большим усердием. Новый этап моей жизни начался с двойного, дорого мне стоящего, отречения — от музыки и от семьи. Именно через фортепиано пришлось осознать неизбежность новых ограничений. После конца войны я вернулась в Бон и села перед моим старым пианино, за которым так много занималась и так часто играла. С первого же аккорда, как и следовало ожидать, пальцы меня не слушались. У меня в голове звучала музыка, произведение текло свободно, а под пальцами пассажи становились тяжелыми, звуки — сухими и жесткими. Эти звуки убивали Баха и Бетховена.

Я сама их убивала. Первая же попытка показала, что то, что я могу, не имеет ничего общего с тем, чего я хочу. Потрясение было унизительным, отчаянным, угнетающим, распинающим. В начале книги я об этом писала. Возможно, я была запрограммирована на карьеру концертирующей пианистки. Во всяком случае, фортепиано было моей жизнью, музыка — моим обычным способом выражения. С этим было покончено. Согласиться на это отречение было мучительно трудно. Долгие годы, услышав игру на фортепиано, я начинала плакать от горя и сожалений.

Много раз в послевоенные годы я пыталась заново начать играть — с тайной надеждой заметить улучшение, хотя бы крошечное. Все было напрасно. Однажды я решилась спросить моего лечащего врача: «Скажите мне откровенно, смогу ли я когда-нибудь играть, как прежде?» Он ответил со спасительной откровенностью: «Нет. Как прежде — никогда!» Никогда — есть ли более зловещее слово?