И улыбнется счастье…

Целых две недели Алена не появлялась. Сначала Митя относился к этому философски, потом немного забеспокоился и даже обиделся. Однако затем обида превратилась в недоумение, а уже из недоумения деформировалась в праведное возмущение. Ну, в самом деле, какого черта?

К тому же Митя вдруг почувствовал себя не в своей тарелке: все его раздражало, как раздражают условия игры, навязанной тебе извне. Почему он, Митя, должен учиться в этом распроклятом МГИМО? Это его предки всю жизнь посвятили международной журналистике, а ему-то это зачем?

Мите было скучно. Он чувствовал себя полным придурком, если говорить честно. Никакого дара слова у него никогда не было и вряд ли появится. Политика вообще вызывает лишь стойкое отвращение.

От сокурсников же Митю просто тошнило.

Как раз в это время он стал рисовать, и хотя эскизы получались неуверенными, еще бесформенными и робкими, ему это нравилось почти так же, как и плотничать. Все, что надо было делать руками, Митя делать любил.

Однако он пока еще не сопротивлялся навязанной ему роли, только с удивлением смотрел как бы со стороны на себя. Что говорить? Ничего хорошего он там не видел. Идиота, который смотрит на мир с бесконечной растерянностью. Человека, занятого не своим делом.

«Если бы тут был Билл!» — думал он иногда. Может быть, вдвоем они что-нибудь придумали бы.

Вот в таком настроении он находился, когда услышал звонок в дверь, а затем два голоса — материнский и Аленин.

Митя как раз осваивал графику. Ему совсем не давались полутона, и Митя был зол на собственную бездарность. Поэтому, когда Алена появилась на пороге, он только хмуро бросил ей, не отрываясь от своих праведных трудов:

— Привет…

Она кивнула в ответ и села напротив. Немного помолчав, сказала:

— Поедем со мной в Саратов.

Он усмехнулся и, подняв на нее глаза, иронично осведомился:

— В свадебное путешествие?

— Давай не будем об этом, — попросила она. — Я и в самом деле чувствую себя виноватой. Меня одну не отпустят, только с тобой. Помнишь, мы собирались туда вдвоем и ничего не вышло?

А теперь есть шанс. Поехали, Мить…

Он отложил в сторону карандаш и задумчиво посмотрел на Алену. Она сидела, скрестив руки на коленях, и выглядела уставшей, печальной и такой одинокой, что у Мити защемило сердце.

— Поехали, — согласился он. — В конце концов, почему бы на самом деле не съездить?

Она выпрямила спину, и в глазах зажглась радость. На секунду Мите показалось, что это радость победы, но он тут же устыдился своих подозрений, потому что Алена быстро заговорила:

— Я уже с ума схожу без моей Аськи… Никто, никто, даже ты, не может меня понять, только Аська… Она мне нужна, понимаешь, Митя? Тебе она тоже понравится. И потом…

Она посмотрела на его эскизы, и снова Мите померещилась насмешка.

— Потом там такие пейзажи, — продолжила она. — Тебе там очень понравится, вот увидишь.

Виолетта не помнила, как провела остаток рабочего дня. В голове вертелось только одно — Леня, появившийся из прошлого, как черт из табакерки. Леня, который взбудоражил теперь ее воображение — а ведь она уже привыкла, смирилась, забыла… Теперь воспоминания метались в голове, как встревоженные птицы: «Ты могла быть звездой, черт тебя побери, ты могла быть звездой, ты могла быть, ты могла…»

Горечь становилась все сильнее, и Виолетта злилась — на Тамарку, которая, как нарочно, притихла, а потом поинтересовалась, что это был за «мажордом». На Анзора, который отчего-то при Лене стал угодливым и улыбающимся.

На самого Леню, сочившегося благодушием и благополучием, как патокой. На Любку. Просто за то, что она продолжала свое растительное существование, из-за которого Виолеттина жизнь катилась под откос с такой стремительностью, словно это была и не жизнь, а взбесившийся поезд, потерявший тормоза.

Наконец она злилась на самого Господа Бога, который обещал не взваливать на плечи креста больше, чем человек может понести, а вот на ее плечи почему-то взвалил такой крестище, точно Виолетта была по меньшей мере святой. Стоиком, блин, анахореткой. То есть аскеткой…

Вот в таких злых рассуждениях она и пребывала в тот момент, когда явилась Аська. Аська сразу почувствовала, что у Виолетты на душе царят уныние и ярость, и примолкла, встревоженно глядя на подругу исподлобья.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовалась она.

— Ага, — сплюнула себе под ноги, пытаясь попасть на чертову рыбу, Виолетта. — Случилась жизнь, мой друг…

— К ней-то за двадцать лет можно привыкнуть, — рассмеялась Ася.

— У меня это плохо получается. Я привыкла к курению. Даже к этой вот рыбе. Даже к собственной тупости. Только вот к жизни — никак… Ладно, пошли, а то опоздаем.

Она сдала свой дурно пахнущий товар, переоделась в подсобке и даже немного подкрасилась. Лицо было таким бледным и страшным, с этой ужасной белесой челкой…

— Налысо, что ли, подстричься? — задумчиво спросила она саму себя. — Может, потом отрастут каштановые и волнистые. Как у Аськи.