И в горе, и в радости

Я сожалела об этом и хотела извиниться за то, что повлияла на его день, что усложнила его прогулку и заставила думать обо мне. Пес опустил нос и принюхался ко мне, подойдя так близко, как позволял поводок. Я вытянула руку вперед, и мужчина немного ослабил его, чтобы пес смог засунуть нос мне в ладонь. Он сказал: «Ого, а вы ей нравитесь. Она довольно стара и не всех любит».

Я покосилась на него. Чтобы оправдаться за рыдания у всех на виду, мне захотелось сказать, что у меня только что умерла мать. Но такое бремя этот приятный человек никак не смог бы облегчить. Я собралась сказать, что уронила телефон в ручей, но не хотела, чтобы он счел меня дурой или чтобы предложил его достать.

Я сказала:

– Мне одиноко.

Это была правда. За этим последовала ложь, призванная избавить его от беспокойства:

– Мне просто одиноко сегодня. Не вообще. Вообще я в полном порядке.

– Ну, говорят, что Лондон – это город восьми миллионов одиноких людей, не так ли? – Мужчина осторожно потянул собаку обратно в свою сторону. – Это пройдет. Так тоже говорят.

Он кивнул на прощание и двинулся по тропинке.

* * *

В детстве, когда я смотрела новости или слушала их по радио вместе с отцом, я считала, что когда в них говорили: «…тело нашел прохожий во время прогулки с собакой», это всегда был один и тот же прохожий. Я до сих пор представляю, как он надевает прогулочные ботинки у двери, находит поводок, ощущает знакомый страх, когда пристегивает его к ошейнику собаки, но все равно отправляется в путь, несмотря ни на что, в надежде, что сегодня не обнаружит никакого тела. А через двадцать минут, господи, ну вот опять.

Я осталась сидеть у ручья после того, как он пошел дальше, но больше не опускала голову, чтобы не привлекать неравнодушных. Я не была в полном порядке с тех пор, как уехал Патрик. Сидя там, я вспоминала другие случаи, когда чувствовала себя так же: месяцы с Джонатаном, некоторое время в Париже, последние несколько недель – самые худшие моменты моей взрослой жизни были связаны с фактом его отсутствия. Все стало так ясно. И вот этот летний день – я встала и отряхнула джинсы сзади. Именно тогда я начала думать о Патрике как о лекарстве от своей болезни. К концу нашего брака я считала его ее причиной.

Я поехала в аэропорт, чтобы встретить Патрика рано утром за день до Рождества. Мы обнимали друг друга, как два человека, у которых не было практического опыта объятий и которые выучили теорию по плохо составленному руководству.

От него не очень хорошо пахло. Его борода навевала печаль. Но, сказала я, не считая этого, я была очень рада его видеть. Я не сказала, что рада не описать словами как, что рада больше, чем могла вообразить.

Патрик сказал, что он тоже. И мое имя. «Я тебя тоже, Марта».

Перед автоматом по продаже билетов он спросил, не хочу ли я поехать к нему домой. Затем я ощутила, как у меня внутри что-то ухнуло – разочарование, когда он добавил: «Не в этом смысле, конечно» – и засмеялся. Я сказала, что да, хочу, тоже не в этом смысле.

В квартире было тихо, в ней стоял дух долгого отсутствия, и опрятно, хотя Хизер, предположительно, все еще там жила. Патрик открыл окна и спросил, чем мне хочется заняться. Я сказала: «Давай-ка сбреем эту бороду» – и сидела на закрытой крышке унитаза, пока он брился, сперва похожий на Чарльза Дарвина, а потом, через образ мистера Беннета из «Гордости и предубеждения» в адаптации BBC, на подозреваемого в нападении.

Потом я вышла, чтобы он мог принять душ, и села в гостиной почитать книгу, которую нашла под журнальным столиком, стараясь не думать о звуке проточной воды, о паре и запахе мыла, который то ли правда доносился из ванной, то ли был порождением моего воображения. Я представляла, чем он там занимается. Я слишком детально представляла, чем он занимается, и вышла из дома, чтобы купить завтрак и еду в холодильник, и оставалась снаружи, пока не убедилась, что он закончил.

Мы говорили, пока мне не стало слишком поздно ехать домой; Патрик отдал мне свою кровать и спал на диване.

* * *

Утром мы прошли весь путь до Белгравии пешком, вдоль парка Баттерси, через мост Челси. Дверь открыла Уинсом и удивилась, увидев нас вместе. Пока мы снимали пальто, она, казалось, хотела что-то сказать – отнюдь не комплимент моей прическе, на котором она в итоге остановилась.

Перед обедом я зашла в столовую и обнаружила, что она переставляет карточки рассадки, потому что, глядя на Ингрид, она подумала, что будет лучше, если та сядет в конце стола – так ей будет легче входить и выходить. К этому времени моя сестра была на тридцать шестой неделе беременности и значительно прибавила в весе на шоколадках «Тоблерон».

А еще, продолжала Уинсом, она подумала, что Ингрид было бы удобнее сидеть на чем-то более надежном, чем парадные обеденные стулья, у которых, как она отметила, такие дурацкие тоненькие ножки.

Может быть, стоит ей предложить? Моя тетя сказала: «Она же не обидится, правда?» – и прикоснулась к своему жемчугу.